и все же заслуживало название верховного. В Германии последних двенадцати лет самое низкое, человечески ничтожное и презренное поднялось наверх и определяло лицо страны.

Понимаешь всю беду Германии, когда видишь, как этот народ, некогда самый образованный в мире, реагирует на смерть человека, который совершенно точно не был врагом Германии, но лишь самым могущественным врагом ее растлителей. Тупая брань — вот все, что смогла выдать на это немецкая пресса. А затем явилось изрядно потрепанное страшилище, Гитлер собственной персоной, и объявило в своем приказе[63], что в лице Рузвельта судьба «стерла с лица земли величайшего военного преступника всех времен».

Стыдись ты, тупой палач народов, что еще живешь, в то время как тому пришлось уйти! Как ты вообще до сих пор жив? Там, где тот стал духом, ты — всего лишь призрак. Прячься пока в своей горной норе[64], которую вырыли тебе твои помощники! Твои дни сочтены; это решилось в тот самый час, когда пред тобою вырос этот противник, и даже мертвый он будет тебя страшить!

10 мая 1945

Немецкие слушатели!

Как это горько, когда мир ликует из-за поражения, глубочайшего унижения твоей страны!

И все же это великий час — не только для мира победителей, но и для Германии: час, когда дракон издох, дикое и больное чудище, нареченное национал-социализмом, повержено и Германия освобождена по крайней мере от проклятия зваться страной Гитлера. Если бы она только могла освободиться сама, — раньше, когда для этого еще было время, или даже позднее, хотя бы в последний момент, — если бы она сама под звон колоколов и музыку Бетховена могла праздновать свое освобождение, свое возвращение к человечеству, вместо того чтобы превращать конец гитлеризма одновременно в катастрофу Германии — разумеется, это было бы куда лучше, такой исход был бы самым желанным. Этому не дано было случиться. Освобождение пришло извне; и прежде всего я думаю, что вы, немцы, должны принять его с уважением к освободителям, объяснять его не только механическим перевесом в живой силе и технике и не говорить: «Десять на одного — так не считается». Победить Германию, которая единственная со всей возможной основательностью готовила войну, было грандиозной задачей даже при войне на два фронта. Вермахт стоял под Москвой и на границах Египта. Европейский континент был во власти Германии. Казалось, нет никакой возможности, никакого плацдарма, казалось, не за что зацепиться, чтобы вытеснить эту неприступно укоренившуюся силу. Русский марш от Сталинграда к Берлину, открывающая новую страницу в истории войн, считавшаяся неосуществимой высадка англосаксов во Франции 6 июня 1944 года и их поход к Эльбе были военно-техническими шедеврами, которым немецкое искусство войны вряд ли смогло противопоставить нечто равноценное. Германия действительно, пусть даже ценой немыслимых жертв, была побеждена по всем правилам этого искусства, а непревзойденность Германии в военном отношении оказалась мифом. Это важно для немецкого мышления, для немецкого отношения к миру. Это позволит нам сделаться скромнее, избавиться от мании немецкого сверхчеловечества. Нам не пристало больше говорить о «никудышных вояках» вокруг.

Пусть спуск партийного знамени, внушавшего всему миру отвращение и ужас, будет означать и внутренний отказ от мании величия, заносчивости по отношению к другим народам, провинциальной и враждебной миру спеси, самым вопиющим, одиозным проявлением которой был национал-социализм. Пусть отказ от знамени со свастикой обернется подлинным, радикальным и необратимым разрывом немецких дум, чувств и чаяний с нациcтской извращенной философией, бесповоротным отречением от нее. Надо надеяться, что член немецкого капитуляционного комитета граф Шверин-Крозиг не только заискивал перед победителями, заявляя, что право и справедливость должны быть впредь высшим законом жизни немецкой нации, а уважение к договорам — основой международных отношений. То было косвенное и весьма щадящее осуждение морального варварства, в котором Германия жила более двенадцати лет. Хотелось бы, чтобы это осуждение прозвучало более прямо и выразительно, и все же, по меньшей мере, в нем звучит проклятие в адрес губителей немецкого народа, который он сегодня, как мне верится, несет в своем сердце.

Я повторю: несмотря ни на что, это великий час — час возвращения Германии к человечности. Он суров и горек, поскольку Германия не смогла приблизить его собственными силами. Страшный, с трудом восполнимый ущерб причинен самому имени нашей страны, утрачены сила и власть. Но сила — это еще не все, это даже не главное; и достоинство Германии никогда не заключалось в одном лишь могуществе и силе. Немецким же было некогда — и да станет им снова — вот что: умение снискать уважение, восхищение к внутренней силе благодаря человеческому вкладу в свободу духа.

ПРИЛОЖЕНИЕ. Томас Манн vs «внутренняя эмиграция»: статьи и открытые письма 1945 года

Вальтер фон Моло[65] — Томасу Манну

Дорогой господин Томас Манн!

В долгие годы смятения людских душ я слышал и читал — когда они добирались до меня в печатном виде — многие Ваши высказывания. И всегда радовался, поражался Вашей твердой приверженности нашему общему отечеству. Последней из Ваших дошедших до меня публичных речей была та, что опубликована 18 мая в Мюнхене. Здесь я снова встретил с благодарностью и не меньшим потрясением для себя тот же мотив. Мне сказали, что в день Вашего 70-летия Вы говорили по радио и сообщили, что радуетесь будущей встрече с Германией.

Со всей, поистине всей сдержанностью, которую накладывают на нас эти страшные двенадцать лет, я все же хотел бы уже сегодня открыто перед всеми сказать Вам несколько слов: пожалуйста, приезжайте скорее, взгляните на искаженные горем лица, на несказанные страдания в глазах многих, кто не участвовал в прославлении наших теневых сторон, кто не мог покинуть родину, потому что речь шла о многих миллионах людей, для которых не было другого места на земле, кроме как дома, постепенно превратившегося в большой концлагерь, в котором все прибывало охранников и охраняемых различных степеней.

Пожалуйста, приезжайте скорей и утешьте растоптанные сердца человечностью и искренней верой в то, что существует справедливость, что нельзя так жестоко и скопом разделять род людской, как это произошло здесь. Этот наглядный урок устрашающего свойства не должен пройти даром для всего человечества, которое в меру своей веры и знаний пытается существовать в демоническом и весьма несовершенном мире, с мольбой, стремящейся в нашу эпоху положить конец кровной мести и обрести прочный порядок: «И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим. Избави нас от лукавого!»

Это мы зовем гуманизмом.

Пожалуйста, приезжайте скорей и