самое, как будто в зеркале, – является с книгою, в которой во имя Христа и церкви учит варвара-помещика наживать от крестьян больше денег, ругая их неумытыми рылами! И это не должно было привести меня в негодование? Да если бы Вы обнаружили покушение на мою жизнь, и тогда бы я не более возненавидел Вас за эти позорные строки… Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов – что Вы делаете? Взгляните себе под ноги: ведь Вы стоите над бездною…»

Пыл этого восклицания нынче способен показаться немного забавным, а то и ухмылку вызвать, однако Гоголя эти слова бесконечно ранили, тем более что на сей-то раз не за Гоголем, а за Белинским пошли возмущённые массы, удаляясь порой в крайность Бакунина.

Потом, когда первый шок прошёл, когда улеглись отчаянные страсти, многие, не в силах оторваться от «тёмного чуда» и продолжая его перечитывать (нет бы взять и отбросить от себя, не читать более), так вот, продолжая копаться в деталях «гоголевского грехопадения», иные чувствовали настоящую дурноту, не собираясь скрывать её симптомов.

Гоголь же не мог понять: что происходит? Он будто в самом деле опьянел от горя. И, не зная, что предпринять, засел за новый текст, который, говоря откровенно, должен был стать оправданием. Вот что писал теперь Гоголь о своей книге, собранной из «Выбранных мест»: «Издавая её под влияньем страха смерти своей, который преследовал меня во всё время болезненного моего состояния, даже и тогда, когда я уже был вне опасности, я нечувствительно перешел в тон, мне несвойственный и уж вовсе не приличный ещё живущему человеку. Из боязни, что мне не удастся окончить того сочиненья моего, которым занята была постоянно мысль моя в течение десяти лет, я имел неосторожность заговорить вперед кое о чём из того, что должно было мне доказать в лице выведенных героев повествовательного сочинения. Это обратилось в неуместную проповедь, странную в устах автора, в какие-то непонятные места, не вяжущиеся с остальными письмами. Наконец, разнообразный тон самих писем, писанных к людям разных характеров и свойств, писанных в разные времена моего душевного состоянья. Одни были писаны в то время, когда я, воспитываясь сам упреками, прося и требуя их от других, считал в то же время надобностью раздавать их и другим; другие были писаны в то время, когда я стал чувствовать, что упреки следует приберечь для самого себя, в речах же с другими следует употреблять одну только братскую любовь» [338].

Это слова из «Авторской исповеди», которую он так и не опубликовал при жизни и которая вышла лишь после его кончины. Гоголь эту «исповедь» не опубликовал, и правильно сделал – стало бы ещё хуже. Всё было так скверно, что напоминало цугцванг – любой ход лишь ухудшил бы ситуацию в игре.

Публикация же «Выбранных мест…» явилась страшной неудачей для Гоголя, но даже гоголевская неудача стала сенсацией.

* * *

Говорить о том, чем стало «выбранное» происшествие в творческой биографии нашего классика, оставаясь его настоящим ценителем, и трудно и неловко. Однако затеял я эту главу не просто так, не с тем, чтобы потоптаться на «больном месте» гоголевского наследия, и не затем даже, чтобы всерьёз подвергнуть анализу то «удивительное противоречие», которое зияет в гражданской позиции Гоголя (хотя об этом ещё пойдёт разговор в заключительных главах), а с тем, чтобы постепенно перейти к основной, самой напряжённой, самой существенной теме моего исследования – к вопросу о том, отчего Гоголь так и не женился никогда, отчего он не сумел обрести ту единственную избранницу.

Не удивляйтесь, но именно в тот момент, когда я в очередной раз вгрызался в разбор коллизий, приключившихся вокруг «скандальных» писем, вошедших в «Выбранные места…», я окончательно уверился в правоте своей линии рассуждений, главная суть которых будет изложена в главах, посвящённых печальному финалу отношений Гоголя и Виельгорской. И, кстати сказать, разбирая всё детально и дотошно, яснее ясного понял и тот факт, что Гоголь ничего, ну ничегошеньки не мог скрыть по-настоящему и не сумел бы никак закамуфлировать словесами «нетрадиционную ориентацию», коль принадлежал бы к ней даже отчасти. Всё это вылезло бы наружу, самым ярчайшим образом, и Гоголь никак не сумел бы этого утаить, коль оно было бы фактом его душевной организации, фактом раскола его сознания (как пытался утверждать господин Карлинский).

Однако теперь мне предстоит самая трудная задача – говорить об истинных пороках Гоголя, о его настоящей, действительно тёмной стороне сознания, а точнее сказать, об изнанке. У каждого она есть, чего уж рисоваться понапрасну! Гоголь тоже имел оборотную сторону своей личности.

Так в чём же она состояла, в чём заключалась та заноза, которая не дала ему жить по-обычному, не позволила создать семью, стать тем, кого общество одобрило бы в большей степени, чем одинокого автора «Выбранной переписки…»?

Дело в том, что Гоголь был фанатик. Нет, не о религиозном фанатизме я веду сейчас речь, он был фанатично предан ещё одной, куда более существенной для его личности мании – хотел стать лучшим из лучших, самым наилучшим. Об этом он говорит и в «Авторской исповеди», и в «Выбранной переписке…», и в других местах, откровенно говорит, хотя пытается слегка приукрасить формулировки.

С самой юности Гоголь хотел возвыситься над «толпой существователей», хотел стать выше всех, ему хотелось исключительности. Гоголь обожал свой талант, причём справедливо оценивал его гигантские масштабы и стремился раскрыть его перед людьми так, чтобы этот талант стал надо всей Россией, а может, и миру светил, как путеводная звезда.

Гоголь не понимал как ни один художник не понимает, не хочет, не может понять, что талант – это одно, а человек, носитель таланта, – это другое, это две взаимосвязанные системы, но всё же нетождественные.

Он не хотел верить в то, что его ум ниже его таланта, ему оскорбительным могло бы показаться утверждение, что он обладал таким же умом, как и обычный человек, а талант жил в нём, вернее, следовал за ним, как спутник. И вот когда Гоголь брался за художественные полотна – выходили гениальные картины, но когда он писал свои обыденные соображения, формулировал свои советы, выступал с поучениями – выходило то же самое, что и у некоторых других господ дворянского достоинства. Однако талант-то у Гоголя был, более того – гений, и ещё более того – гений уникальный, непревзойдённый. Этот уникальный феномен давил на личность Гоголя, и это была тяжёлая, тягчайшая ноша.

Короче говоря, Гоголю нужно было с этим как-то быть, и он с самого начала