помочь людям, а ещё продолжить «воспитание души» милой графинечки, продолжить создание совершенства в её лице.

В письме, адресованном Анне Михайловне, Гоголь настаивает: «…всё выслушайте внимательно и всё исполните усердно, что ни скажу, помолившись прежде покрепче Богу…». Он предлагает Виельгорской создать некую сеть, некое сообщество из числа знакомых, которые будут непосредственно доносить деньги до правильных адресатов, до тех, кому нужнее всего. «Старайтесь особенно склонить из женского пола таких, которых вы знаете как сострадательных, рассудительных и умных женщин» [334].

В тот же день, 2 ноября, Гоголь обращается с письмом к Щепкину и просит его связаться с Анной Виельгорской, причем не только по поводу раздачи денег: «Расскажите ей обо всем относительно постановки «Ревизора». И поясняет: «Она умна, многое поймет и на многое подвигнет других». И чуть позже, 5 января по новому стилю, из Неаполя, советуя Плетнёву познакомиться с Анной Михайловной: «У ней есть то, что я не знаю ни у одной из женщин: не ум, а разум, но её не скоро узнаешь; она вся внутри» [335].

Вот Гоголь в Неаполе и с первых же дней ощутил необычайный прилив сил: «…как только приехал я в Неаполь, всё тело моё почувствовало желанную теплоту, утихнули нервы…» [336]. Он настроен на романтический лад, думает о милой графинечке, ничто не предвещает беды. Откуда бы ей взяться, ну откуда?

Глава пятнадцатая. «Выбранные места из переписки с друзьями»

В 1847 г. случилось страшное, быть может, самое страшное событие в гоголевской биографии – в свет вышла та самая книга, которую Николай Васильевич озаглавил как «Выбранные места из переписки с друзьями».

Ожидать от неё Гоголь рассчитывал очень многого. В одном из писем он советует своему доверенному лицу закупить побольше бумаги впрок, ведь был уверен, что первое издание быстро расхватают и появится нужда сразу же выпускать второе.

Николай Васильевич снабдил своего друга подробнейшими инструкциями, призванными помочь в практической реализации преодоления цензурного кордона, и, нужно заметить, теперь данное препятствие было пройдено несколько быстрее, чем в прошлый раз. Однако цензоры изъяли из гоголевского сборника целый ряд отрывков, и удаление их, как заявлял потом Гоголь, весьма повредило целостности замысла. Хотя в реальности это, пожалуй, не совсем так. Замысел Гоголя остался сохранён во всей его удивительной кошмарности.

Кстати, Гоголь в общем-то угадал, заявляя о том, что незамеченным такой сборник остаться не может. Не угадан оказался лишь знак, ведь Гоголь думал, будто судьба поставит жирный плюс, но оказался жестокий минус.

Что потом началось – не опишешь в словах! Эта цитата из Высоцкого вспомнилась мне потому, что после выхода «Выбранной переписки…» некоторые критики заподозрили в Гоголе помутнение разума, опьянение славой и уход из трезвой реальности. В самом деле, показаться могло, будто Гоголь и впрямь нездоров и пьян, очень уж немыслимые глупости он вдруг понёс перед лицом града и мира.

Книжка сия имела воздействие громоподобное, её прочла вся Россия, которая умела читать, и почти вся, почти в полном читательском составе, начала безмерно возмущаться. Против Гоголя восстала значительная часть образованных людей, то есть тогдашней интеллигенции, а на стороне Гоголя были лишь немногие, очень немногие, причём порой из числа тех, кто ещё недавно недолюбливал его.

Н.В. Гоголь

Всё смешалось в доме российском, Гоголь в очередной раз совершил неимоверный скандал! Трудно даже представить себе масштабы этого явления.

«Выбранные места…» буквально поразили всех той кардинальной переменой, что произошла в Гоголе, и той позицией, которую занял теперь Гоголь. Перемена заключалась в том, что он будто бы выдохся как писатель, ведь в «Выбранных местах…» перед нами предстаёт велеречиво-степенный пастырь. Гоголь завёл вдруг постные речи о духовности, начал читать лекции по «общей морали», принял на себя лубочную роль воскресного проповедника патриархальных ценностей, русской старины и благочиния.

Но это было бы еще полбеды, ведь помимо перемены в стилистике письменного изложения мыслей у него сформировалась вдруг совершенно удивительная для многих его поклонников позиция – он теперь предстал старорежимным барином, а это оказалось пострашнее всего прочего. Гоголю могли простить всё что угодно, но не попыток оправдания крепостнического строя. Многим грезилось, что этой книжонкой он нанёс и удар по будущему России, и удар по себе самому, по Гоголю, по величию этого явления «гений Гоголя». Да, нашлись люди, которые утверждали, что, тронувшись рассудком, он ни много ни мало растоптал свой гений, предал его.

Так что же на самом деле заключено было в замысле этой «чудовищной» книги?

А дело было в том, что Гоголь, выпустив предыдущие тома своих произведений, в которых хотел собрать всё дурное, что ни есть в России, и посмеяться над ним, сумел, причём самым талантливым, а пожалуй, и гениальным манером, ответить на вопросы, касающиеся того, кто виноват в том, что жизнь в России далека от желаемых совершенств. И вот теперь, приступив к работе над теми томами, что должны были стать ключевыми элементами его наследия, явиться высшей точкой его творчества, Гоголь хотел подвести читателя к ответу на вопрос «что делать?», для этого он пытался сформулировать нечто вроде советов и рецептов для исправления ситуации. Эти рецепты-советы он назвал «исходами», то есть чем-то таким, что поможет найти выход из сложной ситуации, в которой обретаются «мёртвые души», то тут, то там встречающиеся в нашем Отечестве. Гоголь желал подсказать путь душевного очищения и воскрешения.

Поначалу, когда первый том поэмы о «Похождениях Чичикова» только вышел, он (дав себе два года на создание второго тома) надеялся очертить «исходы» с помощью художественных приёмов, то есть представить перед читателями всё то, что потом вылилось в «Выбранные места…», но не морализаторским тоном, а поэтическим манером, ещё более возвышая градус доверительности и красочности, лишь подспудно «давая уроки».

Во втором и третьем томах «Похождений Чичикова», то есть в главных книгах поэтической трилогии, Гоголь хотел сказать о многом, в том числе о любви, и даже начал уже говорить, да только сжёг всё это, и любовное, и красочное, и доверительное, сжёг, не удовлетворившись достоверностью оного. Гений его не одобрил то, что получилось, что сталось во втором томе, и Гоголь, всегда прислушивавшийся к своему гению, сделал всё так, как было велено.

Предав огню черновики второго тома (и, возможно, фрагменты третьего), он засел за вторичное написание глав, но работа, как мы помним, никак не ладилась, не получалось у него отделить зёрна от плевел, создать то, что приблизилось бы к совершенству, что одобрил бы гоголевский гений.

Те два года, которые наш классик дал себе для написания второго тома, истекли уже давно,