чужом, равно как и они также, родясь под властью, должны покоряться той самой власти, под которою родились, потому что нет власти, которая бы не была от Бога. И покажи это им тут же в Евангелии, чтобы они все это видели до единого. <…>

Мужика не бей. Съездить его в рожу ещё не большое искусство. Это сумеет сделать и становой, и заседатель, даже староста; мужик к этому уже привык и только что почешет слегка у себя в затылке. Но умей пронять его хорошенько словом; ты же на меткие слова мастер. <…> В комнате не засиживайся, но появляйся почаще на крестьянских работах. И, где ни появляйся, появляйся так, чтобы от твоего прихода глядело всё живей и веселей, изворачиваясь молодцом и щёголем в работе. Поддай и от себя силы словами: «Прихватим-ка разом, ребята, все вместе!» Возьми сам в руки топор или косу; это будет тебе в добро и полезней для твоего здоровья всяких Мариенбадов, медицинских муционов и вялых прогулок».

Завершает же Гоголь своё наставление помещику такими словами: «Но довольно. Поработай усердно только год, а там дело уже само собой пойдет работаться так, что не нужно будет тебе и рук прилагать. Разбогатеешь ты как Крез, в противность тем подслеповатым людям, которые думают, будто выгоды помещика идут врознь с выгодами мужиков. Ты им докажешь делом, а не словами, что они врут и что если только помещик взглянул глазом христианина на свою обязанность, то не только он может укрепить старые связи, о которых толкуют, будто они исчезнули навеки, но связать их новыми, ещё сильнейшими связями – связями во Христе, которых уже ничего не может быть сильнее. И ты, не служа доселе ревностно ни на каком поприще, сослужишь такую службу государю в званье помещика, какой не сослужит иной великочиновный человек. Что ни говори, но поставить 800 подданных, которые все, как один, и могут быть примером всем окружающим своей истинно примерною жизнью, – это дело не бездельное и служба истинно законная и великая».

Адресат исходного письма в точности неизвестен. Весьма вероятно, что в письме отразились беседы Гоголя с племянником графа А.П. Толстого – Виктором Владимировичем Апраксиным. В письме к Плетнёву от 15 января 1847 г. Гоголь писал о нем: «Апраксин… весьма дельный молодой человек, вовсе не похожий на юношей щелкоперов. Он глядит на вещи с дельной стороны и, будучи владельцем огромного имения, намерен заняться благосостоянием его серьезно».

Апраксин ещё встретится нам на пути хронологии, причём в довольно любопытной роли. Ну а пока продолжим невесёлый разговор о гоголевской катастрофе, ведь именно это слово применимо здесь.

Крепостное право в тот период, когда Гоголь попытался придать ему «новую узаконенность», воспринималось подавляющим большинством русских интеллектуалов как отжившее явление, похожее на болезнь, от которой давно пора избавиться, излечиться. Немало самих помещиков осознавало ненормальность положения, хотя и страшилось потерь, возможных после упразднения крепостного порядка. Однако даже в кругах, близких к тогдашнему правительству, уже обсуждались варианты отмены крепостничества, и дело стало лишь в том, что исполнение крестьянской реформы представлялось чересчур трудной морокой, таящей много опасных следствий. Но почти никто не сомневался в том, что крепостничество доживает последние годы и обязано уйти на свалку истории.

И в этот самый момент появляется гоголевская книга, в которой зияет крепостнически-клерикальная жуть!

Русское общество тогдашней поры, особенно прогрессивная его часть, была оскорблена, ей будто по щекам нахлестали, а то и вовсе привели на конюшню и высекли!

Однако здесь есть любопытное обстоятельство. Пушкин, Александр Сергеевич, тот самый – наше всё, ясное солнышко русской словесности, исповедовал точно такие же убеждения, более того, они были ещё более барственными. Ему весьма вредной казалась идея упразднения сословных перегородок в обществе, он благословлял царизм как явление и критиковал лишь личностные качества некоторых самодержцев. Но Пушкина никто и не думает осудить, а Гоголя заклеймили позором. Отчего же так?

А произошло этого оттого, что «Выбранные места…» – вещь чрезвычайно феноменальная в своей контрастности относительно прежних произведений Гоголя. «Выбранные места…» – это какой-то рывок вспять, прыжок в прошлое – так казалось наблюдателям, так могло показаться. Ещё недавно, буквально за несколько лет до «Выбранных мест…», вышел первый том «Мёртвых душ», перед ним были опубликованы «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» и другие яркие, по-настоящему гениальные вещи Гоголя, которые имели иное звучание, чёткое, высокое звучание, говорящее само за себя. И звучание это было почти единодушно признано антикрепостническим, обличающим барственные порядки. Самое удивительное, что ранние произведения Гоголя такими и являлись, они звучали именно так, и более того, они успели воспитать в русском обществе новую генерацию интеллектуалов, тех молодых, гуманистически направленных личностей, которые увидали и прочувствовали всё то, что прозвучало, всё то, что проявилось на удивительных полотнах Гоголя.

Восприняв это, многие люди стали иными, они по-новому взглянули на процессы, происходившие в России, повзрослели нравственно, сумели возмужать до той степени, когда приходит осознание факта, что каждый из нас, каким бы он ни был, даже коль выношен какой-нибудь княгиней Всеславской и крещён в золотой купели, – не пуп земли, что все люди – братья, что должны мы стремиться к равенству, к настоящему согласию в обществе, что взаимоуважение должно быть абсолютной, а не относительной категорией, что даже унтер-офицерскую вдову, чёрт её побери, нельзя просто так высечь!

И после всего этого Гоголь вдруг выдал такой фокус, что разделся вдруг до подштанников, явил свою наготу, а на груди оказалась татуировочка: «барин-крепостник». Но как такое могло быть? Как этакое могло статься? Что же это, Боже великий?

Русское общество встало на дыбы, обескураженное и оскорблённое, оно взмолилось великому Богу, не в силах объяснить увиденное. «Да, чудеса бывают, – вопила русская интеллигенция, – но не такие же, не такие!»

Долго, очень долго русское общество билось в истерике. С пеной у рта русские интеллектуалы выкрикивали проклятия в адрес Гоголя, порой срывая горло. Громче всех голосил Белинский – вчерашний сторонник, если не сказать – соратник Гоголя. Теперь его разбирала злость. В какой-то момент он озверел.

В июле 1847 г., находясь в курортном городке Зальцбрунн, Белинский, страдавший в тот момент от тяжелой болезни, пишет ожесточённое, злое письмо Гоголю (не только самому Гоголю, а в большей степени той части русского общества, которую хотел уберечь от соблазна остаться в прошлом, во вчерашнем дне). Целиком письмо приводить не стану, тем более его проходят в школе, процитирую лишь финал сего послания:

«И в это-то время великий писатель, который своими дивно-художественными, глубоко-истинными творениями так могущественно содействовал самосознанию России, давши ей возможность взглянуть на себя