не довелось натешиться своим дворянством так, чтобы сумело оно наскучить ему, стать чем-то ненужным. Как мы помним, не только князь Гагарин, но даже Любич-Романович, имевший не бог весть какое аристократическое происхождение, позволял себе упрекнуть Гоголя, назвав «однодворцем» (хотя на самом деле однодворцы – это не дворяне, а Гоголь не был сыном однодворца). Но тем не менее более высокородные господа зачастую глядели на Гоголя свысока. Любопытно, кстати, что Гоголь не винил их в этом, более того, как мы видели из вышеприведённой цитаты, дворянство Гоголем идеализировалось. И если Николай Васильевич и замечал недостатки и пороки в личности дворянина, то приписывал их изъянам конкретных людей. Гоголь хотел видеть дворянство средоточием прекрасных начал, ну а себя – важной частью того средоточия.

В юные годы у него не было возможности пресытиться дворянством и аристократизмом. Гоголь этого не «наелся». И Гоголю, как человеку, имевшему свои слабости, всё же хотелось вкусить желанное в полной мере, ощутив себя истинным аристократом (заслужившим к тому же исключительную Высоту).

Быть может, если бы Гоголь родился под таким гербом и в таком статусе, в котором появился на свет Лев Толстой или тот же Бакунин – наследник одной из самых знатных фамилий, то, возможно, и Гоголю удалось бы спокойно и без пафоса вести разговор о полезности или бесполезности сохранения страт в обществе и сословных перегородок. Но Гоголь с детства вынужден был пройти через тот опыт, который сформировал в гоголевском сознании мечту о попадании в высшую страту.

Особая ирония судьбы присутствует в том, что в России, да и не только в ней одной, борцами за отмену дворянских привилегий и первыми революционерами зачастую становились именно Бакунины, то есть аристократы, которые распробовали дворянскую участь с детства и не думали дорожить ею, начав презирать светский круг, в то время как Щепкин, скажем, не имел в себе революционных идей, а ведь родился-то крепостным! И хотя, разумеется, дворянское происхождение революционеров – не универсальное правило, и чем дальше, тем больше в потоке революционаризма появлялось много разных людей разного происхождения, однако во времена Щепкина, как не покажется странным, роли были распределены так, что некоторые представители высшей знати (выросшие подчас в «золотой клетке») желали устранить сословные перегородки, упразднить такие вещи, как дворянский класс и царственность знати, ну а те люди, которым с детства не суждено было вкусить долю высшего аристократа, продолжали мечтать о ней, порой доходя в этом до страстности.

Так вот Гоголь, удивительно это или нет, хотел иметь отношение именно к великосветскому кругу дворян, а не к бунтарскому.

Будучи живым человеком, а не только гением, он, на беду свою, мечтал об исключительности, жаждал осуществить одно из своих заветных желаний – добиться превосходства над теми, кто сомневался в высокородной сущности гоголевского происхождения. Но судьба отчего-то поступила с Гоголем очень коварно, ведь она всё-таки вознесла его, высоко вознесла, взяв с периферии жизненного круга, нарочно и лихо вскружила ему голову, затуманила на крутом вираже великого успеха, а потом вдруг уронила гоголевскую жизнь, вот так, прямо наземь, безо всякой соломки. А вдобавок ко всему безжалостно явила всем наблюдателям неприглядность страстного стремления к аристократизму и исключительности.

Однако самое жестокое в том эксперименте, который судьба осуществила над Гоголем, состоит в том, что классик наш так никогда и не сумел освободиться от иллюзий того «хрустального замка», той аристократической сказки, которые, несмотря ни на что (даже несмотря на крушение «выбранной» крепости), продолжали упрямо властвовать в сознании Гоголя. И в какой-то момент, в роковой момент, Гоголь всё же сделает шаг навстречу принцессе, которая должна будет помочь в создании новой главы этой сказки. Но окажется, однако, что таких чудес и сказок таких не бывает, не случается так, чтобы принцесса вышла замуж за внука полкового писаря. Принцессам так не полагается. И вот Гоголь, которому окончательно и бесповоротно откажут в «великокняжеском статусе», останется один, навсегда один, так не получив шанса создать семью, увидеть рядом с собой спутницу жизни.

Об этом жестоком, но, увы, ключевом моменте гоголевской биографии мы будем подробно говорить уже скоро, и, пожалуй, не так-то всё просто и одномерно будет выглядеть, как могло показаться из предыдущих абзацев данной главы (ведь будет кое-что, осложняющее всю картину и её смыслы). Но сейчас нам необходимо продолжить разговор о последствиях «выбранной катастрофы» и по-особому взглянуть на её смыслы, на её содержательную составляющую, отбросив категоричность и призвав максимум объективности. Картина должна быть целостной, поскольку всё то, что творилось с Гоголем, и особенно – ближе к финалу его жизни, имело несколько измерений, да к тому же удивительным образом вписано в русскую реальность, порой странно вписано, до сих пор затрагивая актуальные темы. Таков уж он стался наш Гоголь. Другого Гоголя у нас нет.

Глава шестнадцатая. После катастрофы

После катастрофы, которой явилась реакция русского общества на «Выбранные места из переписки с друзьями», Гоголь никак не мог прийти в себя, не мог понять: чего же такое произошло, в конце-то концов? Пытался оправдываться перед Россией – дело не клеилось, пытался найти ошибки – опять не получалось ничего, ведь для того, чтобы действительно докопаться до настоящей ошибки, ему нужно было отказаться от своих установок, от сказки от своей, от той, великокняжеской. Но она, с некоторых пор составляла важную часть гоголевского сознания, и вырвать её из себя Гоголю было почти невозможно.

Самое ужасное для человека, самое горестное, самое удручающее для каждого, для любого из нас – получать удары судьбы, не понимая настоящих причин этих ударов. Однако нередко случается, что получаем мы те толчки, которые кажутся ударами в спину, а судьба на самом-то деле всего лишь пытается направить нас, столкнуть с неверной дороги, приблизить к верному пути.

Как часто каждый из нас, находясь на развилке, просил судьбу указать какую-то примету, по которой можно выбрать одну из двух дорог или из множества. Бывало, ты бросал костяшку – «чёт или нечет», монетку подкидывал – «орёл или решка», но коль судьба указывала тебе тот путь, к которому ты внутренне не готов, который вызывает у тебя протест своею сложностью, своей кардинальной непохожестью на всё то, в чём ты был прежде, ты делаешь вид, что не распознал указание судьбы. А быть может, ты искренне не способен поверить в то, что способ решения проблемы есть в твоём распоряжении, что путь выхода вполне ясен?

Дело в том, что такие пути частенько предполагают трудную и грустную вещь – необходимость начинать с нуля, с самого начала,