Простейшие вещи! Но как часто, как же часто каждый из нас, оказавшись в таком вот тупике, не может и не хочет понять этой очевиднейшей простоты. А всё потому, что бесконечно обидно тебе, взрослому человеку, кандидату каких-то там наук, у которого уже седина пробивается, бесконечно обидно отрекаться от прежней теории, в которой ты был уверен, начинать всё с нуля, усмехнувшись над собою, прежним.

Думаете, Гоголю было не обидно? Ещё как!

Однако дилемма, по-настоящему стоящая перед Гоголем, не была столь проста. Пожалуй, чуть выше я чересчур упростил её. Сердцем любящего патриота Гоголь чувствовал и понимал, что бывают ситуации, когда измена недопустима, когда нужно держаться до конца, даже коль кажется, что, поддавшись перемене, обретёшь более заманчивые вещи.

Но тем не менее, оставшись на позициях «старины», Гоголь сделал неверный выбор, теперь это очевидно, но в нем не было цинизма, в нём была растерянность. Он был чрезвычайно растерян, ведь в самом деле бывают такие моменты, когда измена необходима, а случается, когда она недопустима, становясь изменой в банальном смысле слова. И нет типовых ситуаций, каждый случай – уникальная задачка, иначе мы бы умерли со скуки и все сюжеты повторяли бы друг дружку.

А судьбу-то, конечно же, надо слушать, и к каждому её удару нужно прислушиваться, но для того, чтобы правильно истолковать направление, к которому нас подталкивает судьба, порой нужно ох как поломать голову! Одной готовности к переменам недостаточно, одной решимости изменить иллюзиям маловато.

Однако в той ситуации, в которой находился Гоголь, именно Гоголь, именно в 1840-х гг., жизнь подталкивала его именно к этому – к необходимой измене, к кардинальной перемене, снова и снова толкала его она. Рецепт для Гоголя был жестоким, задевающим его самолюбие, игнорирующим его заслуги, перечёркивающим его «послужной список», но рецепт всё же был чётким и ясным.

«Снимай облачение патриарха, выбрасывай его ко всем чертям, – строго, но иронично повелевала судьба, – спускайся со своих вершин на грешную землю, найди смелость признать себя одним из многих и снова начинай учиться, начинай всё с нуля, вникни в суть технического прогресса, вникни в тексты твоих политических оппонентов, без высокомерия разберись и прислушайся к их доводам, попытайся осознать суть назревающих перемен, попытайся совершить гуманную революцию сознания сначала в себе самом, а потом, глядишь, и во всём свете».

Но Гоголь не смог сойти с той вершины, на которую его вознёс успех первого тома «Мёртвых душ», тогда судьба жестоко пнула его, и он просто покатился. Судьба всё равно привела его к нулю, поскольку она любит так поступать. Даже с Александром Македонским поступила в точности так. И когда Александр мучительно умирал, он повелел нести своё тело к погребению так, чтобы всем было видно, как болтаются его руки, в которых ничего не оказалось на смертном одре.

Второй том «Мёртвых душ» так и не будет написан Гоголем, точнее сказать, не будет рождён по-настоящему, хотя Гоголь-художник не умер, не мог умереть никогда, ведь гений бессмертен, как и сама душа. И потому всё то, что выходило теперь из-под пера Гоголя, было обречено на уничтожение после строгого суда его гения.

Гоголь, не сумевший осознать своей ошибки и оставшийся на позициях одобрения помещичьего строя, снова и снова, раз за разом принимаясь восстанавливать рукопись, всерьёз пытался создать во втором томе примеры хороших помещиков, примеры правильных дворян, которые, оставаясь владельцами ревизских душ, то бишь живых крестьян, тем не менее являются людьми, хорошими, заслуживающими одобрения людьми. А такое дело не пошло у Гоголя!

Когда в первый раз угораздило сжечь написанный уже целиком второй том «Мёртвых душ», Гоголь объяснил это следующим образом: «Затем сожжён второй том «Мёртвых душ», что так было нужно. «Не оживет, аще не умрёт», – говорит апостол. Нужно прежде умереть, для того чтобы воскреснуть. Не легко было сжечь пятилетний труд, производимый с такими болезненными напряжениями, где всякая строка досталась потрясеньем, где было много того, что составляло мои лучшие помышления и занимало мою душу. Но всё было сожжено, и притом в ту минуту, когда, видя перед собою смерть, мне очень хотелось оставить после себя хоть что-нибудь, обо мне лучше напоминающее. Благодарю Бога, что дал мне силу это сделать. Как только пламя унесло последние листы моей книги, её содержанье вдруг воскреснуло в очищенном и светлом виде, подобно фениксу из костра, и я вдруг увидел, в каком ещё беспорядке было то, что я считал уже порядочным и стройным. Появленье второго тома в том виде, в каком он был, произвело бы скорее вред, нежели пользу» [339].

И потом в течение оставшихся лет жизни, что прошли после сожжения (первоначальной редакции) второго тома и последовавшего за этим «выбранного» происшествия, Гоголь всё пытался написать второй том как-то так, чтобы вышло, чтобы получилось убедительно, честно и ярко, но не выходило так, не могло выйти. И честное существо гоголевского гения повелевало придать поделку огню – сжечь готовую уже, но неверную рукопись. Гоголь слушался этого голоса, поскольку никогда не лгал намеренно, не желал солгать, он жестоко заблуждался, а в какой-то момент и потерялся вовсе, но не хотел, не хотел нас обманывать. А когда случилось так, что примирить «патриархальные порядки» с течением новой жизни никак невозможно, что это в принципе неосуществимо, Гоголь не сумел отречься от своей цели и потихоньку начал терять волю и рассудок.

Николай Гоголь сжигает рукопись второго тома «Мертвых душ» (фрагмент). Художник М. Клодт

Однако есть один важный элемент в этой замысловатой драме! Гоголь оказался настолько удивительным гением, что и взлёт его, и само его падение послужили всё же именно той цели, к которой были устремлены первые, юношеские, чистые мечты Никоши Гоголя-Яновского, того задумчиво-ироничного, светловолосого мальчика из Нежинской гимназии высших наук.

Выход ранних, тех искрящихся, ярчайших произведений молодого Николая Васильевича подготовил почву для возникновения новой, свободной морали русского общества, то есть свободной от душевной мертвечины, от лживости хлестаковского пустословия, от всего того ненужного хлама, который носила с собой Россия, не сумевшая выбросить шелуху Екатерининской эпохи. А выход первого тома «Мёртвых душ», показ этого полотна, одобренного к изданию честным и беспристрастным гением, стоявшим над Гоголем, выше Гоголя и хранившим кристальную честность Гоголя и всей нашей культуры, отважно разбил, разрушил возможность сохранения прежнего status quo в сословной иерархии нашей страны, сохранения помещичьего крепостничества, неограниченных привилегий дворянства, влекущих за собой позорные извращения жизни. Когда же Гоголь сам явился граду и миру в обличье одного из осмеянных им