властью Османской империи, сейчас это турецкий Измир). В Смирне Гоголь надолго не задержался, пересев на пароход австрийской компании Ллойда «Истамбул», следовавший в Бейрут. На судне оказалась разношерстная компания русских путешественников, в которую влился и Гоголь. Господа путешественники решили заехать на остров Родос, с целью осмотреть исторические места, помнившие рыцарей-крестоносцев, и «посетить местного прославленного митрополита». Владыка принял русских весьма радушно, на прощание снабдил их «целою корзиною превосходных апельсинов из своего сада» [350].

В самом начале февраля Гоголь попал в Бейрут. Здесь Николая Васильевича встретил старый приятель, однокашник по Нежинской гимназии К.М. Базили, который стал теперь генеральным консулом России в Сирии и Палестине, что было для Гоголя очень кстати, ибо облегчало формальности посещения этих мест.

Старый друг вместе с Гоголем отправился совершать паломничество в Иерусалим и другие места Святой земли, и как только Гоголь успел отдохнуть от нелёгкого для него многодневного морского плавания, спутники тронулись в путь.

Вот Николай Васильевич наконец достиг цели, о которой мечтал уже несколько лет, вот перед ним распростёрлись аскетические пейзажи святых мест, вот библейские тропы поманили за горизонт. Дорога нашего странника пролегала через Сидон, Тир, Акру и затем через Назарет, где прошли детские годы Христа.

Вид Иерусалима с Елеонской горы. Художник Н.Г. Чернецов

Впоследствии, уже оказавшись в России, Гоголь описал своё путешествие Жуковскому, однако, что удивительно, не отыскав в себе ни священного трепета, который ожидал испытать, ни высокого религиозного подъёма, ни последнего просветления духа. Путешествие как путешествие, прошло и прошло.

Гоголь, разумеется, побывал у Гроба Господня, говел, слушал литургию, молился, наблюдал картины первобытной природы пустынь, располагавшихся окрест библейских местечек. Там, «на вечернем горизонте, медном от заходящего солнца, виднелось пять-шесть пальм и вместе с ними прорезывающийся сквозь радужную мглу городок, картинный издали и бедный вблизи, какой-нибудь Сидон или Тир. И этакий путь до самого Иерусалима» [351].

Гоголь, ждавший от своего паломничества многого и необычного, получил немногое и весьма обыденное. В сравнении с Италией впечатления были блеклыми, и даже священный трепет одолевал нашего поэта намного меньше, чем случалось в римских церквях, флорентийских музеях или в Миланской опере. Впрочем, дороги и путешествия, как и прежде, сами по себе являлись для Гоголя благом, сами себе были священной микстурой.

Николай Васильевич решил разнообразить свой путь посещением Дамаска, во всяком случае, сам он так утверждал, рассказав впоследствии о том, что этот древнейший город полюбился ему. В настоящее время существуют биографы, которые по тем или иным причинам оспаривают факт посещения Гоголем этого города, заявляя, что на самом деле он в Дамаске не был. Зачем и для чего они оспаривают слова Гоголя об его собственных передвижениях – вопрос прелюбопытный, но мы его трогать не станем.

После окончания паломничества, после посещения берегов Мёртвого моря, пустынь и оазисов Гоголь снова вернулся в Бейрут, где завершалась солнечная южная весна. Здесь он загрустил, мало-помалу прощаясь со своей средиземноморской одиссеей, но с нежным, пожалуй, каким-то братским чувством сошёлся с супругой своего гимназического товарища Маргаритой Александровной Базили.

В начале апреля с другом на пару, всё с тем же Константином Базили, наш классик отбыл в Смирну, которую ранее уже успел посетить (и не слишком впечатлиться), здесь путники пробыли несколько дней, затем отбыли в Константинополь, на родину Базили. Этот город стал последней точкой долгого, очень долгого заграничного странствия великого русского писателя, в жизни которого теперь должен был начаться (и начнётся-таки) новый этап. На берег гоголевской жизни накатят, одна за другой, несколько необычайных волн, одна из которых поначалу едва ли не окрылит Гоголя, другая же разобьёт и уничтожит его жизнь, заставив заплатить за жестокое искушение.

Однако с заграницей покончено, теперь всё, баста! Впереди и навечно – Россия.

Но здесь у нас туманы и дожди, здесь у нас холодные рассветы, как пелось в одной прекрасной песне советского периода. Россия всегда была и останется замечательна своими суровыми, замысловатыми сюжетами, Россия – территория подвига. А он бывает разным. Порой пережить аномальные холода или жестокую засуху в наших условиях рискованного земледелия – уже подвиг.

Пушкин, помнится, говорил, что работа над «Борисом Годуновым» стала настоящим подвигом. Пожалуй, и для Толстого многолетняя работа над томами «Войны и мира» тоже далась как подвиг и, главное, происходила как нечто, требующее исключительных усилий, трепета, веры и много разного вдобавок. И тут одним лишь писательским ремеслом и даже талантом дело не ограничивалось, потому и в результате возникало нечто большее, потрясающее умы. Не зря потом классики западноевропейской литературы, в первую очередь Томас Манн, рассуждая о феномене русской литературы, будут утверждать, что для русских, у которых, разумеется, всё происходит по-особому, литература играет вдвойне особую роль, порой большую, чем религия. Русские литераторы с самоотречением отдаются созданию своих детищ, с самозабвением, будто не просто пишут тексты, желая развлечь читателя и развеять его скуку, а творят нечто, чему трудно подобрать определение.

Навзрыд, на разрыв аорты, впадая в крайности, жаждая добиться невозможных вещей – так создавалась русская традиция во всех её удивительных проявлениях. Но иначе бы мы не прорвались в космос, извините.

Не слишком проницательные люди, не обладавшие интеллектуальными возможностями Томаса Манна, станут пенять и Гоголю, что всё у него было утрировано, доведено до дикой крайности, даже ирония сама. И в общем-то эти упрёки нам нечем парировать, да и надо ли? Можно лишь заметить простую ведь – крайности на то и есть, чтобы раздвигать горизонты возможностей. А коллективная рефлексия русского сознания, становившаяся в период золотого века нашей литературы, всё более замысловатой, отчего-то так и норовила создавать полярные точки крайностей, как гоголевская и бакунинская, скажем, а там и толстовщина с достоевщиной возникли, как магнитные полюса, да так усложнили смысловой ландшафт, что с тех пор и вникать в это всё, во всяком случае по-настоящему, тоже, быть может, своеобразный подвиг, особенно для людей, которые смотрят на Россию и русских со стороны, но всё же понимают нас или хотят понять. Понять то, что, неистово и навзрыд борясь за расширение горизонтов, мы на самом-то деле хотим отыскать покой, умиротворение и гармонию для себя и для других на просторах расширившейся вселенной как на территории новых возможностей, где сумеет статься наконец настоящая федерация свободных сообществ или что-то ещё подобное – прекрасное, пришедшее к согласию. И в этом во всём нет никакой корысти, а только странная, для кого-то нелепая искренность, сродни донкихотству.

Так вот, снова возвращаясь к описанию судьбы Дон Кихота из Диканьки и переходя от метафор к реальному контексту его биографии, заметим, что на данном этапе приближался очередной