высокий перевал на серпантине его жизненного пути. Гоголь жаждал довершить то, начатое некогда, многотрудное мероприятие, ведь приняв однажды эстафету у Пушкина, заложившего фундамент «главного здания» классической русской литературы, и вскоре обязанный передать её дальше – в руки Толстого и Достоевского, – Гоголь неистово верил в своё великое дело, невзирая на удары судьбы, хотя и страдал от них, но вновь и вновь мечтал о блистательно-светлых днях творчества. Он знал, что подвиг должен быть красив, убедителен и ярок, но никто не знал и не может знать, чего же всё-таки стоили нашему герою те попытки совершить его замысловатый, трудный, совсем не банальный, бесконечно странный подвиг.

Гоголь всё ещё надеялся совершить его во всей трёхтомной полноте, всё ещё рассчитывал заново пересоздать грандиозное сооружение, будто прожить новую жизнь. Сейчас, весной 1848 г., Гоголь устал, но полон планов и конечно же задумывает новое, обширное путешествие (ну а как же!) на сей раз по просторам России, по её городам и весям.

«Мне нужно будет непременно заглянуть в некоторые, хотя главные углы России. Вижу необходимость существенную взглянуть на многое своими собственными глазами» [352].

Весна давно окончилась на берегах Средиземного моря, но в России ей лишь суждено начаться, она лишь на подходе, и где-то вдали, а может, и близко совсем, быть может, совсем рядом с Гоголем уже скоро загорится огонёк. И вдруг что-то по-настоящему оживёт в нем, что-то готово будет возродиться, ведь ещё возможно многое.

Гоголю пока – тридцать девять лет. Целых тридцать девять лет. Всего лишь тридцать девять лет. Странно или нет, но лн всё ещё способен строить в своём сознании хрустальные замки. И ещё не решено главное, ещё ничего не решено!

* * *

16 апреля 1848 г. – историческая дата, когда Гоголь вернулся на Родину, ступив с корабля на одесский причал. К этому моменту скандал, произошедший по поводу выхода «Выбранной переписки…», понемногу начал утихать, а популярность ранних, тех истинных, тонких и живых произведений Гоголя, в которых даже ирония доведена была до крайних и ярчайших степеней и которые не собирались устаревать (и до нашей поры не устарели), так вот слава и популярность их лишь нарастала. И потому в общем и целом Одесса, а потом и Россия приняла Гоголя гораздо лучше, чем можно было ожидать (зная историю предыдущей «выбранной» бури).

7 мая Гоголь отбыл в Васильевку, наконец-то встретившись с матерью и сестрёнками. Встреча не была слишком лёгкой, родные отвыкли от Гоголя, истосковавшись по нём, а он отвык от них. Нужно было привыкать заново.

В родном имении Николай Васильевич мог повидать и прежнего своего Санчо Пансу, ведь оруженосец, то есть Яким, по-прежнему жил в Васильевке. Его жена, являвшаяся прежде горничной гоголевских сестрёнок, которые звали его Акимом, наплодила детишек, о них он теперь и заботился, как когда-то о Никоше.

Якиму суждено будет надолго пережить своего господина, да и не только его. Дожив до глубокой старости, когда за ним возьмётся ухаживать один из его сыновей, гоголевский «оруженосец» привлечёт к себе внимание биографов нашего классика, которые будут пытаться брать интервью у старика, расспрашивать его о молодых годах Гоголя. Яким до самой своей смерти останется предан своему Дон Кихоту, стремясь создать о нём добрую память. Яким будет рассказывать Шенроку и прочим интересантам такие истории, в которых Гоголь предстанет в замечательном свете, и, по словам Якима, получится, что Пушкин сам искал общества Гоголя, беспрестанно наведывался в гоголевскую квартирку, восхищался Гоголем, конечно же считая его равным себе.

Большинство дат и фактов ранней биографии Гоголя неграмотный Яким невольно напутает (и часть биографов, что попытаются потом основывать на его воспоминаниях свои доводы, окажутся в ловушке), но всё же будет нечто ценное и в словах гоголевского «оруженосца», который один видал лицо Гоголя и в момент сожжения его идиллии, и в тот момент, когда на русской сцене явился «Ревизор».

Яким был рядом с Гоголем, когда классик наш, будучи белокурым юношей, сумел создать ту часть великой русской литературы, что до сих пор вызывает жаркие споры, оставаясь бесспорно гениальной.

Потомки гоголевских сестрёнок, о которых ещё пойдёт у нас разговор, построят школу в Васильевке и научат грамоте многочисленных потомков Акима. Все они будут читать Гоголя, удивляясь его простоте и сложности, пытаясь понять его, не напутав ничего больше. Однако получится это не всегда и не сразу.

Немало ошибок будет допущено и теми, кто, взявшись за перо, попытается истолковать жизнь и творчество Дон Кихота из Диканьки. Наши ошибки дорого обойдутся всей России. Но теперь-то мы уж в самом деле грамотные. Теперь у нас больше нет права на ошибку.

* * *

Ну а в 1848 г. Гоголь, навсегда распрощавшийся с Европой, не находя в ней приюта больше, не сумевший отыскать приютные мотивы и в Палестине, оказался на Родине, на той единственно возможной, единственно близкой. Но Гоголю теперь было бесконечно трудно вновь найти себя и здесь – близ Диканьки, ведь она, хотя и далека была от Рима во всех возможных смыслах, но тоже, однако, не могла оставаться в застывшей статике, она менялась, ожидая перемен и от Гоголя.

Мария Ивановна, сестрёнки и все, кто жил в Васильевке, давно ждали одной важной перемены в жизни своего милого Гоголя. Стоит ли уточнять, о какой именно перемене могла идти речь?

Но не было её пока. Гоголь вернулся домой одиноким, потерянным, побеждённым. Тот огонёк надежды, что зажегся было в его душе на одесском причале, тревожно колебался нынче, будто его трепал ветер. Гоголь садился за стол со своими близкими, а сказать было нечего, не клеились никакие разговоры, и сёстры вспоминали потом, как тяжело им было.

Все немного погоревали о себе, но потом пришлось думать о других. В России начиналась череда природных бедствий.

Лето обещало быть жарким, чрезвычайно жарким! С первых дней зной породил засуху, с нею пришли болезни. Начались все двадцать два несчастья – падёж скота и сопутствующие ему страшные последствия (которые мы сейчас и понять до конца не сможем, живя в ином веке). Гоголю тяжело было на это смотреть, он пытался помочь крестьянам.

Сестра Гоголя Ольга Васильевна рассказала впоследствии, что Николай Васильевич заходил в крестьянские дворы и тем крестьянам, которые испытывали нужду, раздавал деньги. А потом и вовсе устроил нечто вроде инспекции и пересчитал крестьянские дворы, в которых не оказалось скотины. «Потом брат присылал матери денег, чтобы она накупила хоть по телёнку тем мужикам, у кого не было скота, и мне прислал, чтобы я по усмотрению своему помогала нуждающемуся» [353].

Разумеется, всё это не может являться оправданием гоголевской позиции, изложенной