сосватать её (да-да, это не шутка) молодому помещику Апраксину. Когда же сватовство не сладилось, Гоголь, всё более привязывающийся к Анне Михайловне, изменил отношение к ней и сам стал думать о том, чтобы стать спутником её жизни.

«В жизни Гоголя, – замечает Шенрок, – этот эпизод остался не без значения: раз запавшая мысль о пристройстве Анны Михайловны, незаметно для него самого развилась в особую привязанность к ней, которую он принял было впоследствии за любовь» [342].

Ситуация, пожалуй, нуждается в уточнении. Замечу, что во-первых, гипотеза о том, будто Гоголь осознанно желал сосватать Виельгорскую за Апраксина, – это именно что гипотеза. Да, она имеет ряд подтверждений, но она не стопроцентна (во всяком случае, если формулировать её так категорично и однозначно). Несмотря на это, многие биографы, работавшие после Шенрока, принимают такую версию и такую тональность как факт и как верный путь рассуждений.

Во-вторых, сама по себе вышеупомянутая гипотеза ничего не подтверждает и ничего не опровергает, ну и в-третьих, как я уже замечал, гипотеза эта недостаточно учитывает факты предыдущих отношений Гоголя и Виельгорской.

Впрочем, оставим пока сомнения, взглянем на приведённые Шенроком и его последователями факты в пользу вышеозначенного.

Итак, у Гоголя был друг – набожный и благочестивый граф Александр Толстой, у которого в свою очередь был племянник – благонравный и прекрасно воспитанный юноша Виктор Апраксин. Познакомившись с ним, Гоголь был в восторге, питая, как мы помним, истую приязнь к особам, принадлежащим к высшей аристократии. Апраксин был родовит, как немногие, и богат, как немногие.

Гоголь смотрел на таких, как Апраксин, умея разглядеть над ними светлый ореол древнерусского князя, этакого натурального, истинного властителя, бесконечно благородного и заведомо, то есть по праву рождения, выделенного судьбой из числа прочих. А в данном-то конкретном случае перед глазами-то был ещё и мягкосердечный юноша, не испорченный жизненной маетой и суетой. Ну как такому человеку не доверить управление восьмьюстами душами крестьян, а уж тем более не отдать за него благородную девушку?

Хотя отыскать достоинства у такого человека, как Виктор Апраксин, могли бы многие (особенно будучи родителями дочерей на выданье). Это был принц на белом коне, причём без кавычек, ведь и кровь голубая, и владения обширные. О таком женихе для любимой дочери можно только мечтать. Короче говоря, случись подходящая оказия, принцессе нашей, то есть Анне Михайловне, он бы весьма неплохо подошёл по статусу. И вполне возможно, что Гоголь, любя Виельгорскую, желал ей такого счастья.

Биографы, говорящие в пользу гоголевского намерения «устроить судьбу» графини Анны, обращают внимание на то, что Николай Васильевич в одном из писем спрашивает её: «Напишите мне, как вам показался Апраксин» [343]. Виельгорская находилась тогда в Петербурге, Апраксин тоже должен был туда прибыть; но встреча их не состоялась.

Остенде. Фотография конца XIX в.

Когда же Гоголь в последний свой приезд в Остенде (который и описывается тут, по нашей хронологии) встретился с Виельгорской, Виктор Апраксин был в Англии с дядей – графом Толстым. Гоголь пригласил Апраксина в Остенде, в Бельгию, и тот будто бы даже приехал.

Это всё, что есть в распоряжении биографов. Более подробных сведений не имеется. Встреча Виктора Владимировича с Анной Михайловной, по всей видимости, всё-таки состоялась, но никаких отношений не завязалось, и никакого продолжения не последовало. Принц и принцесса остались по отдельности, сами по себе, а Гоголь, как утверждает Шенрок, с тех пор начал лелеять «особую привязанность» к Анне Михайловне, которая потом сыграет свою удивительную роль.

Что ж, может быть, и так. Хотя, повторюсь, корни вышеназванной «особой привязанности», скорее всего, уходят глубже, достигая солнечной Ниццы.

* * *

Бельгийское побережье, на котором расположен меланхолически-милый курорт Остенде, полюбившийся Гоголю едва ли не так же сильно, как окрестности Рима, оказывало нашему герою добрую услугу, даря успокоение. Вот и на этот раз Гоголь хотел найти в Бельгии нечто подобное, тем более и Виельгорские были рядом, графиня Анна снова выходила на променад с Гоголем, даря скромные улыбки и болтая о забавных пустяках. Отношения с нею становились для писателя всё более значимыми и всё более доверительными. Однако прошло время, и бархатный сезон в Остенде завершился, Виельгорским пора было уезжать.

Европейская осень вступала в свои права, Гоголь снова захандрил, да и эхо минувшей катастрофы догоняло его. И хотя сам он постарался отойти от прежних эмоций, позабыть их горечь, насколько это было возможно, но другие люди, имевшие теперь серьёзные претензии к Гоголю, успокоиться пока не сумели, более того, их негодование достигло наивысшей точки.

У классика нашего никак не получалось справиться с последствиями «большого взрыва» – всполох тот был очень уж огромен, и взрывная волна его, странным образом циркулирующая теперь в умах читателей и бывших почитателей, настигала Гоголя несколько раз, будто огибая земной шар.

Дело в том, что в период пребывания Гоголя в Германии и Бельгии, во второй половине 1847 г., происходит его заочный спор с Белинским, обозначивший кульминацию в истории восприятия и оценки «Выбранных мест…» и вновь стоивший их автору огромных душевных сил и переживаний.

Гоголю опять надо выкарабкиваться из очередного кризиса. Каковы же могли быть средства для этого мероприятия? У него первым и главным лекарством было одно – путешествие. На сей раз это оно должно было явиться не просто туром по интересным местам, а священным паломничеством в Святую землю.

Настроение Гоголя обреталось на территории сумрачности. И вот приближается 1848 г., который и в европейской истории ознаменован важными событиями, а в гоголевской биографии обозначит совершенно удивительные вехи, в которые некоторые биографы даже и верить не спешат.

Глава семнадцатая. Путь на Родину

В конце 1840-х гг. Европа делается всё более чужой для Гоголя, или он становится чужим для той Европы, которая пробуждает свои затаённые стихии для начала революций. Заканчивалось, истекало последнее и самое длительное европейское странствие Гоголя, продлившееся шесть лет.

На улочках европейских городов, побродить по которым прежде так любил Гоголь, теперь классику нашему становилось неуютно. На европейских курортах теперь было скучно и одиноко, ведь прежний круг общения развеялся, часть знакомых и друзей вернулась в Россию, другая часть отошла от него по «выбранным» причинам. Гоголю нужно было возвращаться домой. Но где же теперь был родной дом для него?

В течение довольно долгого времени родным домом для нашего поэта был Рим, с его Счастливой дорогой, куда наш классик возвращался с теплотой и любовью, находя кружок художнической братии, будто братьев родных. Рим для Гоголя становился чем-то похожим на милый провинциальный город далёкого детства, из которого суждено было отбыть для покорения надменной столицы, но всякий раз можно