времен человеческий голос достигал лишь физически близких адресатов. Радио и телефония покончили с этим неудобством: сегодня и торжественная речь, и заурядная болтовня могут дойти до всего населения Земли. Благодаря мобильным телефонам, спутникам и повсеместному охвату сетей наши слова мчатся с одного края света на другой на таких крыльях, какие им прежде и не снились.

Кинематограф, изначально безмолвный, отчаянно искал способ заговорить. В эпоху немого кино в залах работали любопытные персонажи – разъяснители, принадлежавшие древнему племени рапсодов, трубадуров, кукольников и сказителей. Их задача состояла в том, чтобы читать реплики с экрана для неграмотных зрителей и всячески оживлять зрелище. Поначалу они также успокаивали публику, которая пугалась, впервые увидев кинофильм. Зрители не понимали, как из простыни может возникнуть улица – или фабрика, поезд, город, целый мир. Разъяснители сглаживали потрясение от кино, когда движущиеся картинки вошли в нашу жизнь. У них имелись клаксоны, трещотки и скорлупки от кокосов, чтобы воспроизводить звуки происходившего на экране. Они направляли на персонажей указку. Отвечали на возгласы публики. Произносили выразительные монологи по ходу действия. Играли, сообщали характер немому сюжету. Вызывали хохот в зале. Словом, пытались заполнить тревожную пустоту, порожденную отсутствием голосов. Имена самых талантливых и находчивых разъяснителей даже писали на афишах, потому что многие зрители ходили слушать их, а не смотреть фильмы.

Хейго Куросава, выдающийся бэнси, комментатор немых картин в японских кинотеатрах, был настоящей звездой, собирал переполненные залы. Он познакомил своего младшего брата Акиру, подумывавшего о карьере художника, с кинематографическими кругами Токио. В начале 1930-х годов, с наступлением звукового кино, бэнси остались без работы, слава их померкла, они канули в забвение. Хейго покончил жизнь самоубийством в 1933 году. А Акира всю жизнь ставил фильмы, подобные тем, что впервые заговорили для него голосом старшего брата.

36

Пока я работаю над этой главой и вслушиваюсь в далекие голоса древности, меня накрывает волна суматошной современности. Новость вызвала нескончаемый поток возмущенных и глумливых комментариев в социальных сетях. Одни удивляются: «Как такое возможно?» Другие радуются: «Давно пора было!» Споры достигают точки кипения. Газеты и радиостанции допрашивают всегдашних экспертов. Ни минуты покоя. Мессенджер выплюнул неслыханное известие: Шведская академия присудила Нобелевскую премию по литературе Бобу Дилану.

Меня забавляет эта какофония в СМИ. Энтузиасты счастливы, что снобская литературная иерархия рухнула ко всем чертям. Скептики не верят в фальшивую продвинутость старомодного нобелевского комитета. Они подозревают, что дело не в желании расширить понятие «писатель» и сдуть с него сакральную пыль и не в посрамлении церберов, охраняющих границы литературы от сомнительных личностей. В выборе академии им видится лишь оппортунизм и падкость до общественного резонанса. Самые ярые сетуют на «банализацию» и задаются страшным вопросом: что последует за подобным безрассудством? Вслед за бардом в святая святых академии ворвется свора ублюдков словесности – кино- и телесценаристов, авторов комиксов, стендаперов, дизайнеров видеоигр, создателей трансмедиа, остроумцев из соцсетей? Не они ли – племена будущего?

Меня переполняет книга, которую я пишу, поэтому на ум приходит Гомер. И великое множество странствующих сказителей, скрывающихся под его именем. Они были первыми. Песнями развлекали богачей во дворцах и простолюдинов на площадях. В те времена профессия поэта означала стоптанные подошвы, дорожную пыль, кифару за спиной, пение на закате, ритм в теле. Те бродячие артисты, оборванные посланцы муз, затрапезные мудрецы, толковавшие вселенную через песни, полупросветители, полушуты, были предками писателей. Их поэзия пришла в мир раньше прозы, их музыка – раньше чтения про себя.

Нобелевка устной традиции. Каким древним бывает подчас будущее.

37

В детстве я думала, что все книги написаны лично для меня, и единственный в мире экземпляр каждой из них лежит у меня дома. Я была уверена, что родители, представавшие тогда прекрасными всемогущими великанами, в свободное время сочиняли истории, превращали их в книжки и дарили мне. Любимые сюжеты, которые я смаковала в постели, натянув одеяло до подбородка и слушая неповторимый мамин голос, существовали, само собой, исключительно ради моего удовольствия. Когда я требовала у великанши-рассказчицы: «Еще!», они приступали к выполнению своей единственной миссии.

Теперь я выросла, но мои отношения с книгами по-прежнему не лишены нарциссизма. Когда история захватывает меня, когда слова омывают, как дождем, когда я всем нутром, почти до боли, понимаю, о чем идет речь, когда наступает уверенность – личная, тайная, – что автор изменил мою жизнь, я по-прежнему думаю, что как раз меня, свою идеальную читательницу, эта книга и искала.

Я никогда не пыталась выяснить, знакомо ли такое чувство кому-нибудь еще. В моем случае следы ведут в детство. Особенно важно, что мое первое знакомство с литературой состоялось благодаря живому голосу. Перекресток двух времен – письменного настоящего и устного прошлого; театр одного зрителя; долгожданное свидание; освобождающая молитва. Если тебе читают, значит, пекутся о твоем удовольствии: это акт любви, перемирие в схватке с жизнью. Пока ты слушаешь и грезишь, книга и читающий сливаются воедино, становятся голосом. Чтец специально для тебя меняет модуляции, улыбается, замолкает, смотрит, и история начинает безраздельно принадлежать тебе одному. Тебе никогда не позабыть того, кто во мраке ночи одарил тебя хорошей историей.

Каждый день молодая женщина слушает, как юноша читает ей вслух. Мне нравится представлять эти минуты, описанные в романе Бернхарда Шлинка «Чтец». Все начинается с «Одиссеи» – мальчиком он переводил ее в школе на уроках древнегреческого. «Почитай мне, – просит женщина, – у тебя такой красивый голос, малыш». С этого дня чтение включается в ритуал их встреч. Полчаса он читает, а она, Ханна, внимательно слушает, иногда посмеивается, презрительно фыркает или возмущается. Летят месяцы, меняются книги – Шиллер, Гёте, Толстой, Диккенс, – чтец становится искуснее, его талант крепнет. Приходят долгие летние дни, молодые люди теперь еще больше времени отдают чтению. Знойным вечером они заканчивают одну книгу, и Ханна отказывается начинать новую. Это их последняя встреча. Через несколько дней юноша приходит в обычный час, звонит в дверь, но в доме никого нет. Она пропала внезапно, без объяснений – кончилось чтение и кончилась их история. Долгие годы он не может взглянуть на книгу, не вспомнив о Ханне.

Позже, изучая право в одном немецком университете, он случайно узнает историю Ханны: она была надзирательницей в концлагере. Там она просила узниц читать ей, и они читали, вечер за вечером, а потом она грузила их в поезд до Освенцима, отправляла на верную смерть. По ряду признаков, сопоставив факты, он догадывается, что Ханна не умеет читать. Восстанавливает биографию необразованной деревенской девушки, привычной к тяжелому дешевому труду, которая не смогла устоять перед начальнической должностью в женском лагере близ