выучился колдовскому искусству заключать неисчислимые слова в сеть из каких-то двадцати двух закорючек. Оценил смелость этого изобретения. И в то же время понял, что финикийское письмо говорит загадками: изображались только согласные, а читатель уж сам додумывал, какие гласные пропущены. Финикийцы принесли точность в жертву простоте.

Взяв за основу финикийское письмо, наш герой придумал для своего родного греческого языка первый в истории алфавит без разночтений, точный, словно партитура. Для начала он использовал примерно пятнадцать финикийских знаков, обозначающих согласные. Порядок и названия букв менять не стал (алеф, бет, гимель… звучали у него «альфа», «бета», «гамма»…). Бесполезные для греческого буквы, так называемые слабые согласные, он использовал для пяти гласных – меньшим числом было не обойтись. Что-то свое привнес лишь там, где действительно видел возможность усовершенствовать оригинал. Его достижение неоценимо. Благодаря ему Европа получила улучшенный алфавит, со всеми преимуществами финикийского и новым бонусом: текст обрел однозначность, а значит, чтение стало еще доступнее. Представим себе, как выглядела бы эта фраза без гласных: прдствм сб, кк вглдл б т фрз бз глснх. Оценим, как сложно соотнести слово «идея» с одной только буквой Д, или, скажем, «теория» с сочетанием «тр».

Мы ничего не знаем об этом человеке. Он оставил нам только свое фантастическое изобретение. Время смыло его, как волна смывает след с песка, но сомнений в том, что он существовал, нет. Специалисты считают, что появлением греческого алфавита мы обязаны не безликому анонимному коллективу. Это был не естественный процесс, а умышленный и мудрый личный поступок, требовавший тонкого слуха, чтобы различать основные частицы слов – согласные и гласные. Единственное в своем роде событие, произошедшее в определенном месте в определенное время. В истории греческой письменности отсутствуют свидетельства постепенного перехода от менее полной системы к более совершенной. Нет и следов промежуточных форм, попыток, колебаний, отступлений. Был кто-то (нам не суждено узнать, кто), безымянный мыслитель, полуночный завсегдатай таверн, приятель заморских купцов в городе, омываемом морем. И он отважился выковать слова будущего, придав форму всей нашей словесности. Мы до сих пор пишем, в общем-то, именно так, как задумывал создатель чудесного орудия – алфавита.

42

Благодаря алфавиту письмо перешло из рук в руки. В эпоху микенских дворцов кучка счетоводов и писцов выводила на глиняных табличках царскую бухгалтерию. Нудные описи богатств – единственный письменный памятник того периода. Но начиная с VIII века до нашей эры в Греции все изменилось. Первые известные нам алфавитные надписи были сделаны на керамических сосудах или камне. Гончары и каменщики говорят уже не о продажах и имуществе – рабах, бронзе, оружии, конях, масле или скоте. В их словах увековечены особенные мгновения в жизни обычных людей, участвующих в пирах, танцующих, пьющих, радующихся.

Сохранилось около двадцати надписей, датируемых периодом с 750 по 650 год до нашей эры. Самая древняя – на амфоре, найденной на старом Дипилонском кладбище в Афинах. Старейший пример алфавитного письма – фраза неполная, но чувственная, загадочная и стихотворная: «Кто из танцоров спляшет изящнее прочих…» Эти простые слова переносят нас на симпосий в греческом доме: смех, игры, вино и состязание в танцах. Соревнуются гости, а призом служит сама амфора. Гомер в «Одиссее» описывает подобные дружеские состязания, устраивавшиеся на пирах. У греков они составляли часть представления о радостях жизни. Судя по надписи, танцы предполагались акробатические, энергичные, не лишенные эротизма. Победитель, надо думать, был молод и потому способен на серьезные физические усилия вроде кувырков и прыжков. Он так гордился победой, что навсегда сохранил воспоминание о том счастливом дне и много лет спустя завещал похоронить себя вместе с завоеванным трофеем. Через двадцать семь веков мы нашли в его могиле амфору, а на ней стих, в котором звучат отголоски музыки, видятся дивные танцевальные па.

Следующая по времени надпись – около 720 года до нашей эры – также была обнаружена в могиле, на острове Искья, на западной окраине греческого мира. Она гласит: «Я прекрасная чаша Нестора. Тот, кто пригубит из чаши, вскоре будет захвачен желанием Афродиты, увенчанной красою». Это отсылка к «Илиаде», написанная гекзаметрами. Чаша Нестора доказывает, что даже на отдаленном острове, в мире торговцев и мореплавателей, Гомера знали назубок. А также поясняет нам, что чудо письма превращало обычные вещи вроде глиняной амфоры или чаши в ценности, отправлявшиеся за хозяевами в могилу. Начиналась новая эпоха. Алфавит вытащил письмо из дворцовых кладовых и пустил его плясать, пить и поддаваться желаниям.

Голоса из тумана, темные времена

43

Письменность находилась еще в поре младенчества, когда голоса сказителей выплыли из тумана безвестности. Авторы хотели, чтобы их помнили, желали победить смерть силой слова. Мы знаем их. Они поведали нам свои имена, чтобы мы спасли их от забвения. Иногда они даже выходят за рамки повествования и говорят что-то от первого лица – невидимый рассказчик «Илиады» и «Одиссеи» такого себе не позволял.

Перемены находим у Гесиода, который писал на рубеже веков, около 700 года до нашей эры. Его гекзаметры хранят вкус устного повествования, но содержат и новый ингредиент: зародыш того, что мы сегодня называем автобиографическим дискурсом. В резкой раскованной манере Гесиод – автор, рассказчик и персонаж – пишет о своей семье, своем опыте, о том, как он живет. Можно сказать, он первый в Европе индивидуум и далекий литературный предок Анни Эрно или Эмманюэля Каррера. Гесиод рассказывает, что его отец перебрался из Малой Азии в Беотию: «он бежал не от изобилия, счастья и богатства, а от нужды». С фирменным едким юмором описывает грязную деревушку Аскру, где они поселились: «жалкое селение, скверное зимой, тягостное летом, никогда не приятное».

Гесиод делится с нами и тем, как к нему пришло литературное призвание. Юным пастухом он проводил время в горах, один, спал на земле подле отцовского скота. Бродя по летним пастбищам, выстроил для себя воображаемый мир из стихов, музыки и слов. Внутренний мир, одновременно блаженный и опасный. Однажды, когда он пас стада у подножия горы Геликон, ему явилось видение: девять муз обучили его петь, вдохнули в него дар и вложили в руки ветвь лавра. Когда он принял ее, музы произнесли волнующие слова: «Мы умеем выдавать ложь за правду, но умеем и правду рассказывать, когда захотим». Это одно из древнейших суждений о природе художественного творчества – правдивой лжи, – и, возможно, авторское признание. Мне хочется думать, что Гесиод, поэт-мальчишка, который рос в тишине, нарушаемой лишь блеянием, и ходил по навозу, как века спустя Мигель Эрнандес, таким образом открывает нам свою страсть к писательству. Он любит слова, но