напоминает клубок, хаос черточек. Пишу дальше. Я левша, поэтому кулак, в котором зажат карандаш, размазывает только что написанное. На листе остается серый след. Рука тоже пачкается. Продолжаю. И вот, одним прекрасным утром, я внезапно, никак не ожидая, раскрываю секрет письма. Творю чудо. Мама. Палочки и кружочки заливаются безмолвной песней. Я поймала реальность в сеть из букв. То есть теперь это не просто буквы, это сама мама вдруг появилась на бумаге: ее милый голос, волнистые каштановые волосы, теплые глаза, робкая улыбка, которая обнажает выдающиеся вперед зубы и которой мама из-за этих немного неправильных зубов стесняется. Я вызвала ее карандашом, словно волшебной палочкой. Мама! Я только что написала и поняла свое первое слово.

Во всех обществах, использующих письменность, овладение искусством чтения являет собой своеобразную инициацию. Дети понимают, что стали старше, когда начинают разбирать буквы. Это неизменно волнующий шаг по направлению к взрослой жизни. Рождается новая связь, отпадает преодоленный этап детства. Переход в новое состояние радует. Хочется срочно проверить свое умение. Кто бы мог подумать, что весь мир опутан гирляндами слов, как улица в праздничный день? Улицу, кстати, можно читать: ап-те-ка, бу-лоч-на-я, а-рен-да. Слоги взрываются во рту, как хлопушки, пускают искры. Дома, за столом, повсюду тебя преследуют послания. Сыплются новые вопросы: что значит «низкокалорийный»? А «водапитьеваянегазированная»? А «срокгодностидо»?

В Средние века иудеи торжественно праздновали овладение чтением – книги приобщали малышей к коллективной памяти, к общему прошлому. В праздник Пятидесятницы учитель усаживал себе на колени мальчика, проходящего инициацию. Он показывал ему доску со знаками алфавита и фрагментом из Писания. Учитель читал вслух, ученик повторял. Потом доску мазали медом, и мальчик облизывал ее: слова символически проникали в тело. Буквы также изображались на пирогах и очищенных крутых яйцах. Алфавит становился сладким и соленым, жевался и глотался. Становился одним целым с человеком.

Как же алфавиту не быть волшебным? Он ведь дает ключ к миру, открывает мысли. Древние греки тоже чувствовали его магическую сущность. В ту пору буквами писали не только слова, но и числа, и ноты. Семь гласных символизировали семь планет и семь связанных с ними ангелов. Буквы использовали для колдовских ритуалов и амулетов.

В греческих школах – пасмурные вечера, мелкий дождик, за окнами ничего не меняется – дети пели хором: «Альфа, бета, гамма, дельта, эписилон, а после – дзета». Потом разучивали слоги: «Бета с альфой будет “ба”». Учитель выводил слог, брал руку ученика в свою, и они повторяли очертания поверх образца. Дети тысячи раз выписывали каждую букву. Копировали или писали под диктовку короткие – на одну строчку – изречения. Как и мы, учили наизусть стихи и всякие странные фразы. Помню одну из этих детских присказок: «Звонит звонарь, звонят в звонок…» – до сих пор отзывается звоном.

Методика была топорная, утомительная. Учитель-дрессировщик читал, ученики повторяли. Дело шло медленно (нередко дети десяти-двенадцати лет только начинали постигать письмо). Как только подготовка позволяла, начинали читать, повторять, пересказывать, комментировать и переписывать обязательные тексты, во всех школах – примерно одни и те же. В первую очередь Гомера, но также Гесиода. И прочих важных авторов. Древние видели в детях уменьшенные копии взрослых, не задумывались, что их вкусы или способности могут отличаться, а потому предлагали им книги, которые читали сами. Ничего похожего на детскую, юношескую или адаптированную литературу не существовало. Детство еще не изобрели. Не родился еще Фрейд, указавший на важнейшее значение первых лет жизни. В ту пору, если ты желал ребенку добра, ты с головой окунал его во взрослый мир и оттирал с него детство, как грязь мочалкой.

Алфавит, конечно, вещь чудесная, но преподавали его тогда садистскими способами. Телесные наказания составляли часть жизни греческих школьников, как до этого – египетских и еврейских писцов. В стихотворной сцене, написанной Геродом, учитель вопит: «Где мой грозный бич, где бычий хвост, которым я порю неслухов?! Подать мне его, покуда я не рассерчал!»

Триумф строптивых слов

50

Долгие века, пока алфавит медленно встраивался в обиход, греки по-прежнему пели стихотворные произведения, но делали это иначе. Некоторые отваживались говорить в поэмах такое, что древним и в голову прийти не могло. К сожалению, до нас дошли лишь осколки этих текстов. Не сохранилось ни одного полного философского или поэтического сочинения, написанного раньше 500 года до нашей эры, а относительно длинные стихи или фрагменты прозы – тоже большая редкость. Но доставшиеся нам обрывки обладают такой силой, что сердце замирает.

То была великая эпоха лирики, когда поэмы и стихотворения – коротенькие по сравнению с «Илиадой», – предназначавшиеся для пения, отвлеклись от прошлого с его мифами и героями. Они говорили о биении сегодняшнего дня, о нынешних ощущениях. Здесь. Сейчас. Я.

Впервые литература берет на вооружение строптивые, непочтительные слова, идущие против ценностей своего времени. Это удивительное течение начинается с Архилоха. Он был внебрачным сыном греческого аристократа и рабыни-варварки, наемником и поэтом. Всю недолгую жизнь – с 680 по 640 год до нашей эры – ему приходилось стоять за себя самому. Он не имел ни денег, ни привилегий и за жалованье сражался на чужих войнах. По его словам, копье каждый день отрезало ему ломоть хлеба и наливало чашу вина. Солдат удачи на границе культуры и варварства, он познал неприглядную действительность, скрывавшуюся за красивым воинским идеалом.

Кодекс чести предписывал держать позицию на поле боя, не отступать и не удирать. В очередной стычке с фракийцами Архилоху выпал выбор: погибнуть на месте или бросить высокий тяжелый щит, бежать и сохранить жизнь. В Древней Греции одним из самых тяжких оскорблений было слово rhípsaspis – «бросающий свой щит». Говорят, спартанки, провожая сыновей на войну, наказывали им возвращаться «со щитом или на щите» – то есть доблестно сражаться и сохранить щит или пасть и покоиться на щите, как в гробу.

Что решил Архилох? Решил рвать когти и признаться в этом в стихах:

Щит, украшение брани, я кинул в кустах поневоле,

И для фракийца теперь служит утехою он;

Я же от смерти бежал… Мой щит, я с тобою прощаюсь!

Скоро, не хуже тебя, новый я щит получу.

Ни один гомеровский воитель на такое бы не решился, да и чувства юмора ему бы не хватило. Архилоху же нравилось выставлять себя антигероем и беззаботно высмеивать устои. Он был отважен – иначе не смог бы кормиться наемническим трудом, – но любил жизнь, которую «не вернешь и не купишь, если последний вздох просочился сквозь частокол зубов». И знал, что вовремя