и страшится их, ибо сознает их силу: употребленные на дурное, они могут причинить большой вред.

В «Трудах и днях» поэт-пастух создает эпопею настоящего, пренебрегая древними подвигами. Он описывает героизм иного рода: ежедневную борьбу за выживание в тяжелых условиях. Солидными гомеровскими гекзаметрами рассказывает о подрезании веток и посеве, о кастрации хряков и криках журавлей, о колосьях и каменных дубах, о грязной земле, о вине, согревающем холодные крестьянские ночи. С безыскусной деревенской мудростью сплетает мифы, басни о животных, изречения. Ополчается на своего брата Перса, с которым рассорился из-за наследства. Не стесняется выносить на всеобщее обозрение семейные дрязги и не боится прослыть хапугой: напротив, он как земледелец гордится тем, что знает истинную цену земли. Брат – поясняет Гесиод – лентяй и бесстыдник, затеял против него тяжбу и, не удовольствовавшись этой подлостью, захотел еще и подкупить судью. После чего автор обрушивается на хищных местных царьков и козни сутяжников, прибегая к потрясающе едким выражениям вроде «судьи-мясожоры». Яростный и мрачный, как библейский пророк, он предрекает божью кару властям, которые, чтобы набить мошну, потворствуют толстосумам и обирают бедных крестьян. Гесиод уже не воспевает идеалы аристократии. Он потомок безобразного Терсита, который в «Илиаде» обличал царя Агамемнона, наживавшегося за общий счет на войне, выгодной ему одному.

Многие современники Гесиода желали бы более честных основ для общинной жизни и более справедливого распределения богатств. «Труды и дни» рассказывали таким людям о ценности терпеливого усердного труда, уважении к другому человеку и жажде правосудия. Благодаря алфавиту ярый протест Гесиода не канул в вечность. Несмотря на обидные слова в адрес царей – а может, именно из-за этих слов, – поэма снискала популярность, а позже стала изучаться в школах. В бороздах маленького поля в захудалой Аскре, за которую судились два брата, зародилась гражданская поэзия.

44

Алфавит, по словам Эрика Хэвлока, вначале был этаким плебеем-самозванцем. Верхушка общества по-прежнему декламировала и пела. Письменность распространялась медленно, тихо, исподволь. Долгими веками истории зарождались в уме и предназначались для чтения вслух. По большому счету они служили устными сообщениями. Книги же играли роль страховки от забвения. Самые древние тексты работали как партитуры языка, и читали их только профессионалы – авторы и исполнители. К большинству людей музыка слов проникала через уши, а не глаза.

Примерно в VI веке до нашей эры появилась проза, а с нею – писатели в строгом смысле слова, которые не полагались на изменчивую память, а садились и выводили буквы на табличках и папирусах. Авторы начали сами писать свои тексты или диктовать секретарям. Копии, если и делались, то не предназначались для всеобщего использования. Архаическая эпоха не сохранила сведений о производстве книг или торговле ими.

Однако сама устная традиция во взаимодействии с письмом изменилась. Записанные слова как бы становились на якорь, образуя определенный порядок, подобно элементам пентаграммы. Мелодия фраз застывала навсегда: свободное течение, легкость реплики, вольность речи испарились. В микенскую эпоху странствующие аэды исполняли легенды под музыку так, как нашептывал им дух импровизации, но с появлением книг их заменили рапсоды: они декламировали заученные тексты – всегда одинаковые и не нуждавшиеся в аккомпанементе – и посохом отбивали ритм, как метрономом.

Во времена Сократа тексты еще не вошли в привычку, и относились к ним настороженно. Их считали суррогатом устного слова – крылатого, проворного, священного. В V веке до нашей эры в Афинах потихоньку налаживалась торговля книгами, но лишь сто лет спустя, при жизни Аристотеля, чтение перестали считать чудачеством. Сократ видел в книгах союзниц памяти и учености, но полагал, что истинным мудрецам подобает их остерегаться. Этой мыслью вдохновлен платоновский диалог под названием «Федр», протекающий недалеко от афинских городских стен, под сенью раскидистого платана на берегу реки Илисос. Там, в жаркий полуденный час, под мерное стрекотание цикад рождается беседа о красоте и незаметно переходит в рассуждение о двояком даре письма.

Давным-давно, – рассказывает Сократ Федру, – египетский бог Тевт, создатель игральных костей, шашек, чисел, геометрии, астрономии и письмен, явился к царю Египта и предложил ему свои изобретения, чтобы тот поделился со всеми подданными. Сократ пишет: «Тогда царь Тамус спросил, какая польза от письмен, и Тевт ответил: “Эта наука, о царь, сделает египтян более мудрыми, она – эликсир памяти и мудрости”. Царь же сказал: “О Тевт, ты, как отец письмен, наделяешь их несуществующими достоинствами. В души научившихся им они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму. Оно даст людям мнимую, а не истинную мудрость. Люди будут многое знать понаслышке, без обучения, и их общество станет невыносимым, ибо они возомнят себя мудрецами, не являясь таковыми”».

Выслушав удивительный египетский миф, Федр выражает согласие с наставником. Это нормально для учтивых последователей Сократа: они никогда не осмеливаются возразить ему. В платоновских диалогах ученики так и сыплют фразами вроде: «Очень верно, Сократ», «Ты совершенно прав, Сократ», «Вновь твои слова справедливы, Сократ». И хотя собеседник уже сдался, философ наносит последний удар: «Сочинения будто бы говорят с тобою, как разумные существа, но спроси у них что-нибудь, желая узнать больше, – отвечают всегда одно и то же. Книги не способны защищаться».

Сократ опасался, что по вине письма люди обленятся и перестанут размышлять самостоятельно. Посредством букв знание перейдет в тексты, и глубокое понимание не потребуется – достаточно будет просто иметь книги под рукой. И это будет уже не личная, встроенная в нас, неотъемлемая мудрость, часть нашего опыта, а чужой придаток. Этот убийственный аргумент работает по сей день. Сегодня мы погружены в перемены едва ли не более радикальные, чем появление греческого алфавита. Интернет перевернул отношение к памяти и саму механику познания. В 2011 году Дэниел Вегнер, профессор социальной психологии, провел эксперимент по оценке объема памяти у группы добровольцев. Только половина из них знала, что данные, которые им предстоит запомнить, занесены в компьютер. И именно эта половина не очень-то старалась заучить информацию наизусть. Ученые называют подобное расслабление памяти «эффектом гугла». Мы лучше помним, где искать данные, чем сами данные. Знаний вокруг больше, чем когда-либо прежде, но почти все они копятся вне нашего мозга. Возникают тревожные вопросы: кроется ли истина под лавиной данных? Не превращается ли наша ленивая память в список поисковиков, который сам по себе не содержит информации? Неужто мы невежественнее памятливых, не знавших письменности предков?

Ирония в том, что Платон описал презрение своего учителя к книгам в книге и таким образом донес его критику до нас, будущих читателей.

45

Существует некий предел, за которым возможность сохранить знание от забвения начинает зависеть