и литературное образование, в котором коренным афинянкам отказывали. Их обязывали платить налоги наравне с мужчинами, но, как и мужчины, они имели право распоряжаться собственным имуществом. Через любoвникoв заводили связи в политических и культурных кругах. Были, в отличие от афинских жен, свободны от угнетения, но чувствовали себя вдвойне отверженными (как чужеземки и как прoститyтки).

У этих неместных, особенных, желанных и социально уязвимых женщин было больше возможностей для протеста, чем у афинянок, запертых в гинекеях. И случилось так, что больше десяти лет к их голосам прислушивались благодаря необычайной истории любви, сотрясшей правящие круги.

У афинян V века до нашей эры распределение функций следовало непререкаемой схеме. Один оратор той эпохи так прямо и писал: «Гетеры нужны нам для удовольствия, наложницы – для ежедневной заботы о нашем теле, а жены – для того, чтобы давать нам законных детей и усердно хранить домашний очаг». Когда самый влиятельный человек в Аттике нарушил эту схему, город взорвался возмущением.

Перикл был женат на женщине, «подходящей ему по происхождению»; в браке родилось двое детей. Но отношения не ладились, и Перикл ушел от жены к Аспасии, гетере родом из Малой Азии. Почти пять веков спустя историк Плутарх пересказывает оскорбления, посыпавшиеся в адрес необычной первой леди Афин, которые он находил в современных текстах: бесстыдница, наложница с сучьей мордой, шлюха и прочие перлы.

На протяжении почти всей истории человечества брак был в первую очередь экономическим институтом, способом слияния интересов. Для греческих политиков, даже периода демократии, свадьбы представляли собой союзы между знатными семействами, крепко держащими бразды правления. Развестись можно было по коммерческим или стратегическим соображениям: например, если породниться с вами хотел другой, более могущественный клан. Но Перикл выбрал Аспасию – чужеземку со скверной репутацией и без родословной – по совершенно нелепой причине: по любви. Плутарх пишет, что ошеломленные граждане наблюдали, как он, «возвращаясь с агоры, ежедневно ласково обнимал ее и целовал». И по тону Плутарха мы понимаем, что подобное проявление супружеской любви считалось в тогдашних Афинах верхом неприличия. Можем вообразить, как афиняне зубоскалили над извращенными привычками своего правителя. Любить жену само по себе глупо, а выказывать любовь на людях – и вовсе отвратительно. Многие сетовали на падение нравов и с тоской поминали лучшие времена. V век до нашей эры в Афинах, который мы называем Золотым, казался им печальной эпохой вседозволенности, предосудительного сожительства и презрения к чистоте крови.

О том, что ум Аспасии значительно помог Периклу в политической карьере, сплетники упоминать забывали. Мы мало о ней знаем, кроме обстоятельств, делавших ее объектом хулы, но по некоторым текстам можно заключить, что она была настоящей мастерицей риторики, хоть и оставалась в тени. Сократ с учениками наведывался к ней и наслаждался ее блистательной речью, даже называл «наставницей». По словам Платона, она писала для мужа речи, в том числе знаменитую речь на погребение воинов, в которой он яростно отстаивал демократию. Спичрайтеры Барака Обамы (а чуть раньше – Джона Кеннеди) вдохновлялись словами, которые, возможно, сочинила Аспасия. И все же ее нет в истории литературы. Ее тексты утрачены либо приписываются другим.

В течение 15–20 лет, до смерти Перикла в 429 году до нашей эры, Аспасия имела огромное влияние в политических кругах. Нам неизвестно, как именно она пользовалась внезапно свалившимся на нее положением. Но в этот период происходит нечто беспрецедентное: в текстах трагиков, комедиографов и философов начинает обсуждаться невероятная идея освобождения женщины. В более ранних источниках об этом никто даже не заикался.

В эти бурные десятилетия со сцены говорят Антигона, которая в одиночку осмеливается во имя человеколюбия оспорить несправедливый приказ тирана, Лисистрата, в разгар войны подбившая афинянок и жен противников на совместную ceкcуальную забастовку, пока мужья не одумаются и не заключат перемирие, Праксагора, заменившая вместе с подругами мужчин в народном собрании и единогласным женским голосованием установившая режим равноправия, почти что коммунизм, и неистовая чужеземка Медея.

Никто не зашел дальше, чем Еврипид в «Медее». Я представляю себе зрителей, заполнивших театр утром премьеры, в 431 году до нашей эры. Не в силах оторвать взгляда от сцены, загипнотизированные cтрaхом, они наблюдают, как оскорбленная мстительная женщина превращает все кругом в кромешный ад. Они увидели невиданное: мать собственными руками убивает детей, чтобы уязвить мужа, который ее бросил и обрек на изгнание. Они услышали совершенно новые слова. Медея впервые громко заявила о ярости и отчаянии, поселившихся в афинских домах:

Нас, женщин, нет несчастней. За мужей

Мы платим – и не дешево. А купишь,

Так он тебе хозяин, а не раб,

И первого второе горе больше

…………………………………..

А между тем уйди – тебе ж позор,

…………………………………..

Ведь муж, когда очаг ему постыл,

На стороне любовью сердце тешит,

У них друзья и сверстники, а нам

В глаза глядеть приходится постылым.

Но говорят, что за мужьями мы,

Как за стеной, а им, мол, копья нужны.

Какая ложь!

Медея, которую тяготят заключение дома и материнство, говорит, что предпочла бы трижды отправиться на войну, чем единожды родить.

Взъяренные Медеей, женщины из хора тоже забывают о робости и покорности. Одна из них отваживается заявить, что женщин нельзя удерживать от философии, политики, сложных рассуждений и споров: «Есть муза, которой мудрость и наша отрадна». В греческой трагедии хор представлял собой голос общества. То есть эти слова исходили не от строптивой чужеземки, а от порядочных сидевших по домам афинянок. В довершение картины: все дерзости Медеи и ее хора произносили наряженные женщинами мужчины в париках и сандалиях на высокой платформе. Парадоксы истории: Греция, где женщинам не позволялось играть на сцене, – родина дрэг-квин.

Мне нравится думать, что новые идеи витали в воздухе, что какое-то общественное движение побуждало афинян вступать в споры на площадях. Театр всегда отражал общие веяния, а в Греции и подавно – в комедиях и трагедиях прослеживались самые острые конфликты. Театр вдохновлялся агорой, улицами, народными собраниями, передавал даже сиюминутные политические устремления. Нельзя исключить, что некоторым образом Антигона, Лисистрата, Праксагора и Медея реально присутствовали в афинской жизни тех лет.

И я склонна предположить, что свежие веяния, возможно, подпитываемые харизмой Аспасии, оказали влияние даже на Платона, которого никак не назовешь адептом равноправия. Собственно, в одном из трудов он утверждал, что непорядочные мужчины перерождаются в женщин – отсюда последние и берутся. Невероятно, но человек, считавший принадлежность к женскому полу ужасным наказанием, включил в свое «Государство» удивительные строки: «Не может быть, чтобы у устроителей государства было в обычае поручать какое-нибудь дело женщине только потому, что