Никто не замешкался, не усомнился в искренности «представителей» новой власти. Офицеры и первый Мацкевич стали подниматься в вагон. Не спеша. Капитан, все так же придерживая левой рукой шашку, правой вцепился в поручни и встал на ступени. Это было хорошим началом. Остальные пошли следом. Я следил за каждым из офицеров, провожая взглядом шинели и полушубки, пока они не скрылись в темном проеме тамбура. Поручик Янковский медлил. Пропускал вперед своих товарищей, ждал чего-то. Меня он не видел, я стоял за его спиной. Оранов наоборот был перед ним и смотрел прямо в лицо поручику. Недоумевал, должно быть, почему Янковский не поднимается в вагон. Встал на ступеньку Глухов, присоединился к офицерам. Полезли два вожака из числа белых ополченцев. Думаю, они тоже считали себя офицерами, служили в царской армии и теперь, вернувшись домой, принялись мутить воду. Оба в полушубках и папахах. Вид разбойничий: наганы заткнуты за пояс, из сапог торчат рукояти ножей. Один бородатый, глаза налиты кровью, лицо припухло — с запоя, видимо. Второй помоложе, краснолицый, все время, пока шел разговор и пока офицеры входили в вагон, жевал колбасу. Вытягивал из кармана огромной лапой сухой копченый полукружок, впихивал в рот надкусанный конец и скучно, сыто грыз. У меня, прямо скажу, защемило в сердце, тошнота подкатила к горлу, не от отвращения. От голода и злобы, зависти, может быть. Колбаса в то время! Что-то непостижимое. И хмелен был этот красномордый. Дух самогона обдал нас, когда мимо прошел ополченец, когда крякнул, ставя ногу на ступеньку.

— Веселее, Никишкин! — поторопил его поручик.

— А что! — лениво отрыгнул ополченец. — Куда торопиться-то?

Исчез в проеме и этот, последний, командир беляков. Шестнадцать человек насчитал я. Семнадцатым был Янковский. Но он не собирался, кажется, входить в вагон. Посинел весь от холода. Пристукивал задниками сапог, пытался отогреть застывшие ноги, — но подняться на ступеньки не выражал желания.

— Мне кажется, я вас откуда-то знаю, — неожиданно произнес Оранов, обращаясь к поручику.

— Меня? — удивился Янковский и перестал выстукивать каблуками дробь на морозном камне.

— Не на фронте ли встречались? — продолжал Оранов.

Поручик недоуменно повел плечами:

— Я служил в гвардейском полку... Гвардейском, — повторил он, давая этим понять, что перед Орановым не простой офицер.

— Приятно познакомиться, — поднял руку к виску Оранов. Он, кажется, искренне восхищался поручиком. — Я сам мечтал о гвардии. Может еще придет время...

Янковский вздохнул грустно:

— Придет ли...

— Будем надеяться... — Оранов оглядел перрон и взялся за поручни двери. Бросил мне тоном приказа: — Охранять вагоны. Никаких попыток самовооружения. За каждую винтовку будем отчитываться перед Осиповым.

Я кивнул и, резко повернувшись, чтобы в случае чего Янковский не вздумал полюбопытствовать, кто стоит за его спиной и кому отдан приказ, зашагал вдоль состава.

Догадался по звуку: следом за Орановым в тамбур поднялся и поручик. Его каблуки звонко щелкали по стылому железу.

В вагоне было потеплее, чем на перроне. Ветер хотя бы не дул. К тому же Оранов попросил помощника машиниста набросать угольков в колонку, и трубы чуть нагрелись. Пар хоть и шел изо рта, но настоящего мороза уже не чувствовалось. Офицеры сняли рукавицы, Мацкевич даже папаху скинул, обнажил свою седеющую голову.

Расселись на лавках вокруг стола и вдоль стен, ближе к отоплению. Глухов тоже сел, но в сторонке. Он не то робел, не то выжидал, боясь неловким поступком или случайным словом спугнуть офицеров. Вошел с Янковским Оранов. И сразу бросил веселое слово:

— Под счастливой звездой начался наш денек, господа.

Беляки оживились. И слова Оранова, и поднимающийся от труб теплый душок настраивали на благодушный лад.

— Слава богу, — отозвался краснолицый. — Пора уж придти нашему счастью...

Оранов сел напротив капитана — офицеры потеснились, уступая место представителю Осипова. Теперь Мацкевич был хорошо виден, и это давало Оранову возможность судить, как воспринимает вожак игру, начатую несколько минут назад на перроне.

— У большевиков осталась лишь военная крепость, — сняв перчатки и потирая руки, продолжал командир батареи. — Но, даст бог, с вашей помощью мы их нынче же и сломим. Тысяча человек — это сила. Спасибо, господа. Вот только маловато винтовок выделил штаб...

— Сколько? — сухо спросил Мацкевич.

— Пятьсот... Пятьсот сорок две штуки, для точности...

Капитан задумался. Потер висок, он, видимо, всегда так делал, решая для себя сложный вопрос.

— Да, не густо.

— У самих в обрез, — пояснил Оранов. — Крепость-то в чужих руках, поймите, а там арсенал. Вот возьмем, тогда на каждого хоть по две винтовки...

Снова потер капитан висок, нахмурился:

— Люди должны чувствовать в руках оружие...

— Святые слова, — поддержал Оранов. — И мы дадим оружие... Но не всем. Надежным. Лучше, если бы список достойных был уточнен заранее и среди мобилизованных не возникло брожения во время раздачи винтовок...

— Это — мысль, — подхватил Янковский. — Давайте решим сразу.

Капитан бросил на подчиненного недовольный взгляд, но ничего не сказал. Постучал пальцами по столу.

— Не смею настаивать на своем предложении, — извинительно произнес Оранов, — поскольку капитан Мацкевич приказом военного диктатора края назначен Чрезвычайным комиссаром и командующим крестьянской армией, о чем я уполномочен сообщить господам офицерам.

Он хотел еще что-то добавить, но его уже не слушали. Беляки встали и дружными хлопками приветствовали Мацкевича.

Нельзя сказать, что он был польщен или удивлен, или обрадован, лишь хмурость исчезла с лица на время, и капитан кивнул спокойно подчиненным. И Оранову кивнул, который присоединился к общему приветствию. Когда возгласы одобрения стихли, командир батареи продолжил сообщение свое:

— Я должен познакомить вас с последним приказом «Временного комитета». — Он извлек из кармана листовку, выпущенную мятежниками утром 20-го января. Осипов призывал в ней все контрреволюционные силы объединиться, создать правительство без большевиков, грозился открыть Ашхабадский фронт, соединить свои усилия с интервентами...

Офицеры слушали со вниманием, одобрительно кивали, бросали реплики: «Смело!», «Правильно», «Наконец-то!». Поручик Янковский, когда последняя фраза была дочитана, вырвал листок из рук Оранова и потряс им в воздухе:

— Господа! Господа, это же исторический манифест. Это... — Он захлебывался восторгом. — Это — новая эра...

Возбуждение охватило беляков. Они жали друг другу руки. Краснолицый выхватил наган, намереваясь салютом выразить свои чувства. Но Оранов остановил его:

— Боже упаси! Что подумают мобилизованные.

— Не сметь стрелять при командующем! —