class="p1">Белов обнял и расцеловал командира отряда. В эту тревожную ночь всякая встреча с коммунарами была трогательной и радостной. Какое-то неизъяснимое чувство братства и единства охватывало товарищей по оружию и делу. Все, кто считал себя революционером и был им по духу, понимали страшную опасность, нависшую над республикой, крепко сжимали руку друга, как бы говорили: клянемся бороться до последнего и, если надо, умрем за народное дело.

Встреча была короткой. Белов уже знал о предательстве Осипова, знал, что комиссары расстреляны во втором полку, что контрреволюционный мятеж захлестнул спящий город. Пленные, пригнанные Бабаджановым, рассказали о намерении мятежников захватить железнодорожные мастерские. Белогвардейский отряд шел через Жандармскую слободку к железной дороге и дальше к вокзалу. Этой ночью Осипов хотел взять мастерские с помощью предателей. Отряд, перехваченный старогородским эскадроном милиции, как раз был послан на выполнение этой задачи. Рабочие находились дома, а банда контрреволюционеров тайком подбиралась к мастерским. Вовремя старогородские товарищи перехватили осиповцев. Слава им, перерубившим руку врага, занесенную над рабочей крепостью. Коммунары не забудут этого братского подвига...

Позже Прудников сказал мне, что дошел Плахин до его комнаты, передал приказ. Упал на стул. Кровь облила руку. Терпел, пока перевязывали. Стонал только. А что потом с ним было, не помнил. Вбежал другой боец. Крикнул:

— Обходят!.. Беляки обходят с Московской...

С наганом Василий выскочил наружу. Во двор. Здесь увидел мертвого часового. Он лежал на снегу, широко раскинув руки. В него стреляли из камеры. Бандиты стреляли. Кто-то дал им в трудную для нас минуту оружие. Прудников услышал грохот в коридоре — арестованные стучали кулаками и ногами в двери, требуя, чтобы их выпустили. Свистели и улюлюкали. Орали на все голоса:

— Комиссарик, отвори, не то хуже будет. — Каким-то своим воровским чутьем они сразу оценили положение. И не ошиблись. В четыре часа утра осиповцы ворвались в управление милиции, и первое, что сделали — сорвали двери камер и выпустили арестованных. Вооружили их, послали против коммунаров.

Но это было позже. Сейчас они лишь буянили, пытаясь сбить запоры. Прудников выстрелил в темноту, наугад. Не знаю, причинил ли он хоть одному из арестованных вред. Но звук нагана несколько охладил бандитов. Они притихли.

— Вы! Гады! За часового расплатитесь собственной шкурой. Это я вам говорю, Прудников.

И Василий до конца разрядил наган.

Не сбылась угроза Прудникова. Он даже не успел вернуться в свою комнату, к раненому Плахину. С улицы, со стороны Московской, донесся топот копыт. Осиповцы прорвались к управлению. С гиком и свистом, гремя винтовками, они мчались по улице. Контра торопилась задушить нас...

Это было хмурое и тяжелое утро.

Звонили колокола во всех церквах. Весело звонили. Службу начали с молитвы во славу христианского меча, сразившего большевиков. Мы никогда не забудем этого звона и этих благодарственных слов богу над нашими могилами. Нет, мы еще не лежали в них, еще не засыпали нас беляки свежей морозной землей, но заупокойную уже пели. Над нами пели, живыми, хотя и облитыми кровью. Рано пели.

В городе встречали праздник святого крещения. Народ потянулся к собору и здесь, к удивлению своему, увидел господ офицеров. Да, офицеров, в самом прямом смысле слова. Полковники, боявшиеся до этого одеть шинель, чтобы не быть заподозренными в симпатии к царю, сейчас нарядились в мундиры с погонами, навесили на грудь ордена и ленты. Кадеты снова нацепили на фуражки кокарды и даже мороза не побоялись — он жег уши. Промышленники бывшие, лавочники и чиновники нарядились в самое яркое и дорогое, что было в сундуках. Господа целовались, поздравляли друг друга с кончиной Советов. Попы затеяли шествие по городу верующих, с хоругвиями и иконами. Они проклинали нас и славили белогвардейцев. На одной из улиц какой-то бывший член государственной думы, тоже бывшей, произносил речь, бил себя в грудь, клялся в верности дому Романовых.

— Долой свободу! — вопил он охрипшим голосом. — Довольно революций! Вернемся к старому. Да здравствует диктатор Осипов!

Чиновники лепетали что-то об учредительном собрании, но офицеры их не слушали:

— Только военная диктатура принесет нам спокойствие...

По Пушкинской мчались санки, и в них горланили песнь пьяные прапорщики. Несколько истинно верующих, налакавшись самогона, решили устроить настоящее крещение и полезли в прорубь на Саларе. Их тут же, едва высовывались из ледяной воды, обтирали снегом и заворачивали в шубы. На берегу монашки пели славу Христу, а чуть поодаль играла гармошка. Веселились господа...

А во втором полку все шли расстрелы. Они не прекращались и утром. Только теперь белогвардейцы расправлялись с коммунарами под звон колоколов.

Кто уцелел ночью, тот пал на рассвете от руки осиповского палача Ботта. Он стрелял пьяный. Говорили, что он был пьян и от вина и от крови. Он мстил за страх, пережитый в чека в момент ареста. Фоменко он расстрелял сам. Палил в упор из нагана и рычал:

— Вот вам рабоче-крестьянская власть... Нате, получайте!

Неизвестно, был ли пьян Осипов в ту ночь. Были ли пьяны остальные главари мятежа, но подручные пили. Хмель придавал смелости. Ведь приходилось расстреливать тех, с кем еще вчера стоял в одном строю, называл другом, клялся в верности. Вино туманило мозг, будоражило кровь...

Разными дорогами и разными путями, именно путями, мы добирались до нашей рабочей крепости. Чаще всего приходилось идти глухими переулками, перележать через заборы, карабкаться в сугробах. И слушать. Слушать, нет ли вблизи врага. Стрельба еще продолжалась в центре города и в кольце ближних кварталов. На окраине было тихо. Лишь иногда вспыхивала перестрелка то у госпиталя, то на Куйлюке, то у железнодорожного моста в конце Пушкинской.

Гудка все не было. И молчание это вселяло в сердце тревогу — что там, в мастерских. Не захватил ли Осипов родной наш дом? Именно дом. Оттуда мы выходили и как люди, и как революционеры, о нем думали, в него возвращались. С мастерскими связаны были все наши помыслы о завтрашнем дне.

Когда я переступил железнодорожное полотно и увидел заводскую стену, на душе стало легче. Вот и дом. Часовые — свои ребята, по голосам узнаю́. Говорю пароль, вбегаю в калитку. Для меня она открыта — свой я здесь человек.

Для четырех часов утра в мастерских шумно. Возможно, уже было больше четырех. Во всяком случае, рабочие сходятся во двор, без гудка собираются. Меня, только что прибывшего из города, обступают, донимают одним и тем же вопросом: что случилось?

Как мог, объяснил. И не я один добрался до мастерских, появлялись вырвавшиеся