тысячами. Умирали от пуль и сыпняка. А вот кольнуло сердце слезой, обожгло. Кинулся я к Пегашке. Зачем, не знаю, может, помочь хотел еще живому. А тут почти рядом застучали копыта, казалось, что рядом, у банка, застучали — и ребята ахнули залпом. Раз. Другой. Я лег за деревья, а Пегашка так и остался посреди мостовой, мертвый, загораживая дорогу врагу.

Бой начался. Начался без команды. Контра под огнем моментально рассеялась — часть свернула на Ирджарскую, под защиту домов, часть схлынула влево и укрылась за деревьями.

Пошла перестрелка. Это был, наверное, час ночи. Время трагической гибели комиссаров во втором полку. В казармах расстреливали наших товарищей, а мы ничего не знали. Мы все еще обманывали себя, полагали, что в городе орудует какая-то кучка контрреволюционеров, и по неведомой причине Осипов — военком республики — медлит с принятием решительных мер. Одно вызывало удивление — почему эта кучка снабжена оружием, откуда взялись кони на целый эскадрон, если не больше? Неужели кто-то спровоцировал кавалерийскую часть? Об Осипове не думали пока. Только когда мы взяли в плен двух беляков, все прояснилось. Взяли так: я поставил перед ребятами цель — заманить группу кавалеристов и отрезать им возможность отступления. Карагандян великолепно провел операцию. С тремя милиционерами пробрался к Ирджарской и, кроясь за деревьями, бросил гранату. Она с оглушительным грохотом разорвалась, но, кажется, никого не задела. Беляки поскакали за смельчаками. Человека четыре поскакало. Двоих сшибли засевшие у крыльца ребята, двоих взяли живыми. Вместе с конями.

Так, на конях, но безоружных, я отвел беляков в управление. Заставил под наганом зайти в комнату Елисеева. Он находился у себя, хотя, прямо скажем, положение создалось трудное и оставаться в управлении было опасно.

— Вот, голубчики, — представил я пленных Елисееву.

Он глянул исподлобья:

— Чего ты эту сволочь привел ко мне? Не мог пустить в расход?

Пленных передернуло от слов Елисеева. Первый, пожилой, пугливо произнес:

— Зачем в расход? Война...

— Какая война! — гаркнул Елисеев. — Втихую нож в спину сунули. Так разве воюют?

— Мы что... Нам приказано...

— Кто это тебе приказал? — будто сомневаясь, спросил Елисеев.

Пожилой помялся. Стал теребить ремень на шинели. Молодой не счел нужным разыгрывать дипломатию. Объявил:

— Осипов! Диктатор Осипов приказал.

Молодой был из офицеров. Возможно, только юнкер. Держал голову высоко и смотрел на нас вызывающе. Черные глаза горели неестественно ярко. Он был хмельным.

— Мы вас всех... Всех до одного — к стенке! — выкрикнул он запальчиво. — Комиссаров уже расстреляли...

И вдруг плечи его затряслись. Юнкер истерично заплакал: взвыл, не то от бессилия, не то от страха.

— Гаденыш, — прошептал Елисеев, с какой-то брезгливостью рассматривая юнкера. — Кровью упиваешься...

Елисеев топил печь. Только сейчас я заметил, что жег он бумаги. Какие-то бумаги. Вынимал их из папок и бросал в «буржуйку». Она гудела, накаляясь докрасна.

— Убери! — приказал он мне, показывая глазами на юнкера.

Тот сразу смолк, сжался весь. Губы побелели. А когда я взял его за локоть, чтобы вывести, он отпрянул к стене. Залепетал:

— Не надо...

Пальцы вдавились в штукатурку, будто искали защиты в камне.

— Давай, давай, — произнес я стереотипную фразу, означавшую и приказ, и ответ на вопль юнкера.

— А с этим я потолкую, — пояснил Елисеев. Пожилой ожил, шагнул к столу.

Не спросил я, куда убрать юнкера, повел во двор. Шел сзади и думал: надо бы хлопнуть этого офицерика. Прямо здесь, во дворе. Что с ним церемонии разводить. Комиссаров расстреляли во втором полку. Может он и расстреливал, нализался водки и бил прямо в лицо из браунинга. А теперь скис. Испугался расплаты. Так я думал, сдерживая злобу. Но говоря искренне, мне не хотелось в эту минуту заниматься юнкером. Была одна лишь ненависть к нему, ненависть ко всем, кто предал нас этой ночью, кто поднял руку на революцию. Не в офицерике дело. Заботила и тревожила опасность, нависшая сейчас над городом. Осипов предал нас. Поднял мятеж. Во втором полку враги. Сколько их — неизвестно. Вообще, никому ничего не известно. И это самое страшное. Рабочие ждут гудка. А гудка нет. Трагическое неведение. Оно может принести смерть. Как оповестить коммунаров, как поднять народ на защиту революции.

Юнкер остановился.

— Не надо...

— Вперед! — крикнул я зло и подтолкнул наганом в спину.

Мне пришла мысль закрыть юнкера в камере. Но около самой двери я отказался от этого плана. Арестованные шумели. Стучали в стены, выкрикивали ругательства. Часовой с тревогой сказал мне:

— Как бы не сорвали запоры.

— Чего хотят?

— Требуют отпустить.

— А, гады, учуяли запах гари.

И чтобы слышали арестованные бандюги, громко приказал часовому:

— Стрелять без предупреждения по каждому, кто переступит порог!

В такой обстановке появление юнкера в камере могло только подхлестнуть бандитов, поэтому я повел пленного назад в дежурку и сдал милиционеру, что охранял комнату. Сам побежал к Прудникову сообщить о мятеже во втором полку.

Василий все еще сидел на телефоне и пытался куда-то дозвониться.

— Знаю... Уже знаю, — ответил он, старательно накручивая ручку аппарата. — Сколько по-твоему продержимся?

Эго было самое страшное из всего услышанного мною в эту ночь. Значит, конец! Контра душит, и дело только во времени — сколько осталось жить.

— Да ты что? — почти закричал я.

— Ничего, — кивнул головой Василий. — Надо успеть уничтожить секретные документы...

— Неужели никто не придет на подмогу?

— Начальник охраны молчит.

— Остальные отделения?

— Тоже.

— Звони в мастерские! В штаб Красной Гвардии! К Першину!

— Поздно... На телефонной станции, кажется, уже белые.

Я кинулся к Прудникову.

— Вася... Ты пойми... надо поднять народ... Надо рассказать...

Прудников встал и сунул наган в карман шинели; до этого он лежал перед ним на столе.

— Рассказать... — повторил мои слова Василий. — Не то, брат. Надо держаться... Держаться, пока можно... Я уже послал человека в мастерские. Если пробьется, наше счастье...

Шел второй час ночи.

На баррикаде продолжалась перестрелка. Не особенно оживленная. Осиповцы не могли взять нас за укрытием. А мы, чтобы не расходовать зря патроны, тоже отвечали редко. Стараясь бить наверняка.

Вялость беляков меня не успокоила. Во всем городе шла пальба, бои усиливались и предполагать, что эскадрон откажется от наступления, было нельзя. Передышка. Причем, непростая. Осиповцы затевали что-то. Разведка наша проверила подходы со стороны Московской и