усилилась перестрелка. Винтовки защелкали на Романовской. Им ответили почти рядом, на Соборной улице.

Торопливо комиссары уселись в автомобили, уселись, тесно прижимаясь друг к другу. Моторы натужно загудели, зачихали, захлопали — старое все было, потрепанное. Поехали.

Мы, чтобы согреть лошадей, поскакали следом — человек десять — до угла Ирджарской. Наверное, надо было всем отрядом сопровождать комиссаров. А они поехали одни. Одни, веря в себя и в свои силы, считая человека, к которому направлялись, другом, верным товарищем по борьбе. Не знали, что спешат в логово зверя, едут на смерть...

В то время, как машины приближались ко второму полку, Лугин уже лежал на снегу. Мертвый. Только что прозвучали семь выстрелов, и он не успел ответить ни одним.

На всем скаку он подлетел к отделению милиции. Соскочил с коня и — на крыльцо. Ему надо было где-то рядом, за углом что ли, остановиться, присмотреться, прислушаться, уяснить, кто в отделении — свои ли. А потом уже действовать. А Лугин увидел у входа людей с оружием и — прямо на них. Смелостью, неожиданностью ошарашил. Впрочем, может, считал своими. Да и осторожность у нас тогда не в почете была. Шли навстречу врагу. Открыто.

Он вбежал в коридор — решительный, горячий. Ни искорки страха в глазах. Оттолкнув от двери какого-то молокососа в папахе и с винтовкой наперевес — дежурного что ли. Шагнул в кабинет начальника отделения. Он все же надеялся увидеть своего товарища. Думал, что работники отделения отбили нападение бандитов. Но за столом сидел пьяный офицерик и крутил ручку телефона. Он даже не поднял глаза на Лугина, считал, видно, что комиссар не может вот так просто объявиться перед ним.

— Встать, сволочь! — резанул Лугин грубо.

Теперь только офицерик повернул голову и увидел красную звезду на шапке Лугина. Увидел его глаза, полные гнева и решимости. Встал. Медленно встал, придерживаясь руками за кресло.

— Оружие на стол!

Офицер полез за спину, но не вынул нагана из кобуры. Не успел.

В коридоре раздался шум. Крикнул милиционер, что сопровождал Лугина. Дверь распахнулась, и человек десять кинулись на комиссара и сковали его руками со всех сторон.

— Наконец-то... — зашипел один из ворвавшихся. — Он, Лугин... Первая ласточка. — Повернулся к офицерику: — Звони в полк: взят помощник начальника охраны города. Везем...

Везем! Поторопился с докладом. В коридоре Лугин развернул плечи, троих откинул от себя. Двое висели на руках. Он ударил одного головой. Сбил. Второй отскочил сам, испугавшись могучего кулака комиссара.

Прыжком пересек небольшой коридорчик, вырвался наружу. Мороз. Ветер. Свобода. Теперь уже он не дастся врагам. Ни за что! Только где конь? Где товарищ? Лугин оглянулся. Вокруг чужие. Бегут с винтовками. Со штыками наперевес. В ярком лунном свете горит белыми кинжалами сталь. Он полез в карман за наганом. Пусто. Гады! Успели взять.

Тогда он повернулся и пошел на винтовки. Чтоб умереть сразу. Или сломить их. Не дали. Сзади навалились на Лугина. Придавили к земле. Вцепились в горло. Задыхающегося поволокли по снегу. Семеро тащили одного. Офицерик визжал:

— В полк его!

Повезли.

Мы проводили машины до угла Ирджарской. Остановились. Глянули вслед двум темным силуэтам, что торопились в сторону Воскресенского базара. Это последнее, что я запомнил из той встречи: заснеженная даль улицы и два громко рокочущих автомобиля. И в них товарищи наши. И еще — непрекращающиеся выстрелы в городе.

Вернулись. Цируль все ходил под окнами канцелярии. Меня удивляла его беспечность. Длинными ногами вымерял тротуар. И снег по-прежнему зло скрипел под сапогами. И ветер мотал полы его шинели.

— Ничего? — спросил я, напоминая о Лугине.

— Ничего.

Он задержал шаг. Вслушался в щелканье винтовок. Возможно, в эту минуту прозвучали те самые предательские семь выстрелов, что сразили Лугина. Но мы этого не поняли. Не знали.

Где-то проскакали кони. Процокали, прогрохали копытами. Полоснули тишину озорные выстрелы. Пролетело все мимо, как напоминание о чем-то тревожном и уже близком. Может быть, кони и заставили Цируля принять решение. Не сразу. Он снова прошел под окнами, поднялся в канцелярию. Попытался позвонить в третье отделение. Не получил ответа. Вышел на крыльцо. Сказал:

— По коням.

На этот раз густой бас Цируля был по-чужому мягким и неровным. Он будто срывался каждый раз, когда надо было закончить слово. И без того сильный латышский акцент мешал ему говорить, сейчас звуки вовсе путались. Мы с трудом понимали Цируля. Но главное уловили: надо возвращаться в отделение и быть готовым ко всему. «Город в осадном положении», — это было четко сказано. И еще: «Революция в опасности...». Почему он знал об этом. Вернее, из чего сделал такой страшный вывод. Никто не доносил ему о причинах перестрелки, ниоткуда не звонили с сообщениями.

Мы расстались на Уратюбинской, Бабаджанов повел старогородской отряд к Бешагачу, мы поскакали к себе на Шахрисябзскую.

— Быть готовым ко всему! — С этим приказом я вернулся к Прудникову.

— Что ж, готовыми, так готовыми, — ответил Василий и велел расставить посты на углу Московской, Воронцовской и Ирджарской, около банка.

Я пошел выполнять распоряжение начальника отделения. А когда проходил двор, обратил внимание на камеры, где содержались арестованные. Несмотря на поздний час, там раздавались голоса. Кто-то гремел засовом. Часовой ворчал:

— Черт бы вас побрал... Не спится...

То ли арестованных всполошила напряженная стрельба, доносившаяся из города, то ли кто-то предупредил их о готовившемся перевороте, и бандюги жадно ловили каждый звук. Нагло вышучивали часового. Он не стерпел и передернул затвором винтовки:

— Вот пришью к стенке.

— Как бы самого не пришили.

— Молчать! — помог я часовому урезонить арестованных. — Город на военном положении. За попытку к бузе — расстрел.

В ответ мне рассмеялись.

Когда в камерах возня, первый признак близкой опасности в городе. Неведомыми путями доходит до заключенных дыхание грозы. Как барометр, они отражают политическую погоду. Я вернулся к Прудникову и сказал о настроениях арестованных. Он при мне велел дежурному проверить камеры и усилить охрану. Не предполагал Василий, что меры эти уже напрасны. Перед рассветом бандиты и спекулянты оказались на свободе.

Я снова направился к двери — надо было расставить посты. Телефон задержал меня. Звонил Цируль. Спросил Прудникова о новостях, потом упавшим голосом, с какой-то тоской сообщил — первое отделение в руках белых. Лугин, кажется, убит.

Прямо скажу, нас всех обдало холодом от этих слов. В первую минуту молча глядели друг на друга. Потом Прудников