задушили бы беляки революционный центр Ташкента, голыми руками взяли бы нас. Сейчас Агапов и техник Попов сидели под охраной. Оба признались в своей преступной связи с заговорщиками. И вот Агапова-то вызывали по прямому проводу с Кауфманской.

Дежурный, принявший вызов, не простачком оказался, не ляпнул, что Агапов за решеткой. Обещал позвать его к аппарату, а сам бегом через пути в штаб мастерских к Казакову. Так и так, мол, требуют Агапова.

— Кто?

— Какой-то капитан. Мацкевичем назвал себя. От имени Осипова.

— Сейчас подойдет, — ответил Казаков.

Дежурный понял и назад, на станцию.

Минут через десять явился в аппаратную Оранов. Его уполномочил штаб быть «Агаповым».

— Слушаю.

С Кауфманской доложили: согласно указанию военкома Осипова в окрестных селах мобилизованы крестьяне в количестве тысячи человек. Все находятся на станции, ждут указаний.

— Все ясно, — отстучал телеграфист от имени «Агапова». — Что от нас требуется?

— Состав под погрузку и винтовки для полного вооружения.

— Не отходите от провода, — попросил «Агапов». — Сейчас согласую вопрос с Осиповым. Ждите.

Оранов вернулся в штаб. Там обсудили накоротке сообщение Мацкевича. Приняли решение изолировать от главарей кулацкую армию. Офицеров арестовать. Выполнение задания возложить на Оранова, Глухова и взвод Первого революционного отряда, находящегося сейчас в мастерских.

Оранов заторопился к аппарату:

— Глава нового правительства, диктатор Осипов подтверждает свой приказ, отданный лично капитану Мацкевичу, требует немедленного выступления крестьянской армии в Ташкент. Состав с оружием отправляется сегодня в 2 часа 40 минут. Сопровождают эшелон доверенные лица. Приказ передал Агапов.

— Слушаюсь! — отстучал ответ капитан Мацкевич.

Ровно в 2 часа 40 минут паровоз дал гудок и вышел за семафор.

Движения на линии не было. Состав наш летел один-одинешенек через полустанки и разъезды, не задерживаясь и лишь сигналя для порядка. Вокруг расстилалась белая степь, с чернеющими кишлаками, укрытыми снегом и будто вымершими.

Холод все такой же — градусов под тридцать. Согреться в вагоне нельзя. Мы трое — я, Оранов и Глухов — вышагиваем из угла в угол, трем руки, похлопываем в ладоши. Волнение, которое мы испытываем и которое становится все острее, усиливает и озноб. Ехать в гости к белякам, скажем прямо, удовольствие небольшое, если учесть, что хозяев в пятьдесят раз больше, чем нас. Уже в дороге я подумал, что уверенность наша, порожденная удачными переговорами по прямому проводу, ни на чем не основана. Пока Мацкевич глядел на телеграфную ленту, мы были для него сообщниками, братьями по убеждениям. Но когда высунемся из вагонов, господа офицеры легко поймут, кто перед ними. Мне казалось, что на лицах наших написана истина, и как ни козыряй, ни улыбайся, ненависти не скроешь. Офицеры нутром учуят, где свой, а где чужой. Опыт борьбы показал это. Глухов разделял мою точку зрения.

Оранов молча выслушивал нас и возражал коротко:

— Не надо быть лопухами.

Поговорка у него была такая. Разиня, растяпа, неумелец, по его — лопух.

Оранова я уважал. Недосягаем был он для меня. Все казалось, что таится в нем неведомая нам, простым бойцам, сила и убежденность. Вроде одарила Оранова судьба — одного за многих — несгибаемой волей, твердостью. Знал, как надо поступать, и поступал уверенно. Бил только в цель. И без промаха. Все, кто был рядом, объединялись с ним, создавали что-то единое, монолитное. Может быть, это от профессии шло — артиллерист Оранов. Но вряд ли война сделала Оранова, он творил своим характером удачу и войну подчинял себе. Не мог такой человек погибнуть от случайности, твердо шагал. Умереть мог лишь по собственной воле. По необходимости, что ли. Так считал я. Поэтому, тревожась за исход встречи с беляками на Кауфманской, я боялся в сущности собственных промахов, ну и промахов, что могли, возможно, допустить ребята моего взвода. За Глухова тоже беспокоился. Он, как и я, не обладал особой прозорливостью. Мы оба на Оранова надеялись. Уповали, прямо скажу: он знает, он сделает, как надо...

Оранов был тем человеком, рядом с которым всегда легко. К нему тянутся, его совета ждут. И идут за ним. Он не умел требовать, понуждать, силком подчинять себе. Просто говорил: надо сделать так-то, и люди делали. За коротким словом, часто обычным словом, казавшимся пустоватым внешне, стояла мысль, большой человеческий опыт.

Думаю, Казаков не случайно избрал для операции на Кауфманской именно Оранова. Другого не было. Я и сейчас бы другого не назвал, хотя многих людей повидал на своем веку и со многими встречал лицом к лицу опасность.

Никакого особенного плана Оранов не предложил нам. В тонкости операции не вдавался. Наша задача, сказал он, оторвать главарей от мобилизованных. Как это сделать, покажет обстановка. Главное, убедить офицеров, что мы представители Осипова и с нами оружие.

Все это он изложил, когда мы пролетали 54-й разъезд, сигналя гудком. Изложил и больше не возвращался к операции. Стоял у окна и смотрел на заснеженные сады, бегущие мимо, на играющую белой морозной пылью поземку. Только когда стали подъезжать к Кауфманской, отпрянул от окна. Оглядел нас придирчиво — шинели, шапки, ремни. Мне сказал:

— Ты офицер.

Я не раскусил сразу. Удивленно поднял глаза на Оранова. Он повторил:

— Подпрапорщик. Командовал взводом в Гродненском полку. Бывал в тех краях?

— Если надо, бывал...

— Всё.

Сам Оранов перепоясался. Задвинул кобуру пистолета далеко назад, как делали обычно строевые офицеры. Расправил большие пушистые светлые усы, чуть-чуть подкрутил кончики.

Паровоз стал сбавлять скорость. Близко станция. Невольно каждый из нас потянулся к окну, чтобы увидеть собственными глазами «армию» Мацкевича.

Народ. Народ... Все вокруг заполонено людьми, одетыми в полушубки, телогрейки и поддевки. За станционным зданием словно базар — сани, лошади, запряженные и распряженные, с торбами на мордах, жующие сено. Полумирный табор. Именно полумирный, потому что среди этих сбившихся к путям крестьян нет-нет да и мелькнет военная папаха и дуло винтовки, сверкнет молнией штык. А то прогарцует всадник в казачьей шинели, с карабином через плечо.

Просигналив у стрелки, наш состав с грохотом покатил к перрону. И тут все белое ополчение засуетилось, задвигалось, потекло через двери и в обход здания на пристанционную площадку. Море полушубков. Кто-то, на самом перроне, замахал руками, осаживая толпу. Но интерес к нашему поезду был настолько велик, что никто не послушал окрика, и в какие-нибудь несколько минут полушубки залили перрон, плотной стеной отгородили здание от путей.

Поезд уже останавливался, когда я увидел группу офицеров, окруженную крестьянами. Их было человек пятнадцать-двадцать. Все в белых