красив, этот лес в окрестностях Парижа. В нем росли могучие дубы и буки, его лужайки были покрыты изумрудной травой и высокими папоротниками, а местами встречались крутые утесы и скалистые обрывы.

У самого леса приютилась небольшая деревушка Барбизон. Ее простые крестьянские выбеленные домики с соломенными крышами ничем не отличались от любой другой французской деревни. Один из таких домиков в глубине сада состоял из двух низких и темных комнат. У маленького окна, выходящего на запад, часто сидел по вечерам человек. Покуривая трубку, он смотрел на закат, а у ног его лежала большая собака. Он любил следить, как угасают вдали, у плоского горизонта, последние отблески дня, как ускоряет шаг запоздавший крестьянин, торопясь домой, к далеким домикам, над которыми поднимаются дымки...

Человека звали Теодором Руссо. В 1836 году он поселился в этом домике, а в укрытом вьющейся зеленью сарае устроил свою мастерскую, потому что он был художником.

Он был еще совсем молодым, этот сын портного, ему едва исполнилось 24 года, но многие уже знали его имя и его картины. В Барбизон его привлекла красота окружающей природы. Тишина простого крестьянского дома нравилась молодому художнику, которого вскоре прозвали «барбизонским отшельником». Целыми днями он либо писал в своем живописном сарае, либо бегал по окрестным лесам и горам. Вслед за Руссо поселились в Барбизоне и другие художники. На рассвете, когда крестьяне уходили в поле, они шли в лес Фонтенбло, который стал мастерской пейзажистов. Они работали среди природы, пряча в расщелинах скал свои кисти, палитры, краски и холсты. На их картинах зашумели дубовые рощи, роса засверкала на ржавой осенней листве. Днем, вечером, ранним утром и даже ночью барбизонцы наблюдали природу и делали зарисовки. В грозу, когда начинали тревожно шуметь деревья, нависали тучи, все вокруг темнело. Тревожные раскаты грома создавали ощущение гнета и какой-то тоски. Но вновь появлялось солнце, переливались на листьях капельки недавнего дождя, и вся природа казалась воплощением радости, молодости и обновленной красоты. Часто художники писали одни и те же места. Но каждый из них видел и чувствовал по-другому. И разными получались их картины потому, что из этюдов, написанных с натуры, каждый брал то, что ему было дорого.

Руссо говорил: «Сочетанием воздуха и света... я хочу добиться, чтобы слышно было, как стонут деревья при северном ветре, как зовут своих птенцов птицы, чтобы человек дышал, а дерево действительно произрастало». В его картинах растут могучие дубы, пронизанные светом, проникнутые силой, а вечерний сумрак смягчает очертания кустов...

Самым старшим среди художников Барбизона был высокий, сильный человек в синей блузе. Иногда, напевая арии из опер, он играл на скрипке. За веселость и доброту все любили Камилла Коро, прозванного «папа Коро».

Еще мальчиком он любил гулять на берегах Сены, наслаждаясь ярким светом. Он стал пейзажистом раньше, чем в первый раз дотронулся до кистей. Он глубоко чувствовал поэзию вечеров, когда сумерки удлиняли тени деревьев и серебро лунной дорожки дрожало и переливалось на реке.

Его пейзажи нежны, в них словно звучит музыка. Он писал тоненькие березки с трепещущими бледными листочками; ивы, склонившие к воде свои ветви; туман, который стелется над озерами, когда все окутано смягчающей контуры прозрачной дымкой рассвета или заката.

— Руссо — орел, — говорил Коро. — Я же только ласточка и пою тихие песенки среди моих серых облаков.

И светло-серебристые тона красок в картинах Коро дышат умиротворенным спокойствием и тихой радостью. «Надо поддаваться первому впечатлению, — часто повторял Коро, — если мы им действительно тронуты, искренность нашего чувства передается другим». И, если судить по впечатлению, которое производят его картины, он прав.

К. КОРО. Пейзаж (Холмы с вереском у Вимутье).

Т. РУССО. Пейзаж с мостиком.

РУССКИЙ БАРБИЗОН. На высокой горе Стороже, в двух километрах от Звенигорода, виднеются сквозь зелень вековых дубов и кленов белые крепостные стены древнего Савво-Сторожевского монастыря. Под горой, в низких берегах, причудливо вьется Москва-река и плакучие ивы склоняются к чистой серебристой воде.

В одной из излучин реки раскинулась Саввина слобода, окруженная дубовыми рощами, густыми лесами и зелеными заливными лугами. Сюда, чтобы писать этюды под открытым небом, приезжали художники, а многие из них там и обосновались. Саввину слободу стали называть русским Барбизоном...

Ранней весной 1884 года близ Саввиной слободы появился большой белый зонтик. Его видели то на околице, то у реки, а иногда у стен монастыря. Под этим зонтиком с рассвета до темноты писал этюды Исаак Ильич Левитан.

Освещенные лучами солнца, простые крестьянские избы преображались. Их соломенные крыши вспыхивали розово-красными отсветами, а деревянные стены казались позолоченными. Высоко на горе возвышались звонницы и похожие на сосновые шишки купола монастыря. Его древние строители умело включили в свой архитектурный замысел окружающий пейзаж. Прекрасное здание гармонично сливается с дубовой рощей, сосновым бором и мягкой излучиной реки.

Но в живописи русская природа долго не находила отражения. Русские пейзажисты чаще изображали окрестности Рима, чем бескрайние просторы своей родины.

Сидя на складном стуле под своим зонтиком, защищавшим его от солнца, Левитан подолгу смотрел вдаль. Он глубоко чувствовал и понимал прелесть русской природы, ее неповторимую, характерную красоту, ее нежное, немного грустное очарование. И он нашел в живописном языке такие точные и верные слова, что часто при взгляде на зеленый луг, скромную деревенскую речку или полуразвалившийся мостик невольно приходит в голову сравнение: «Да ведь это настоящий левитановский пейзаж...»

В избе, которую Левитан снял в Саввиной слободе, не хватало места для этюдов. Все стены были завешаны ими. Но каждый день прибавлялись все новые и новые. Он начинал работать так рано, что рассвет всегда заставал его на ногах. Он смотрел, как пробуждается природа, как меняются вместе с освещением краски на траве или на воде. И солнце, выходя из-за дальнего перелеска, всегда видело его уже за мольбертом. В каждом еще неясном наброске уже намечалась основная тема, ощущалось общее построение картины. Иногда вкрадывалось что-то случайное, что мешало: ненужная деталь, излишне тщательно выписанная ветка. Тогда у себя в избе, превращенной в мастерскую, он дорабатывал рисунок, искал и находил то главное, основное, что отвечало его стремлению создать обобщенный образ природы. Он продумывал, какие взять краски, как найти для каждого времени года, для каждого душевного состояния именно те особые и единственные цвета, которые были нужны.

«Живопись — это не игра кистью, — говорил Левитан, — а верные отношения и гармония тонов. Конечно,