сына вдовы флотского офицера зачислили в Морской корпус, он умчался за новой жизнью, почти остановив ее течение в родном углу.

Явился тому пять минут — и тотчас же все завертелось!

Альма скулила от счастья, ластясь Раулю под руку. Он теребил ей голову на крыльце в раскрытых дверях, то и дело отвечая матери, сновавшей по дому: все ли еще уважает он пирог с окунем или уже от простой приречной трапезы отвык? Пьет ли чай с богородской травой, как любил? Две ли перины ему постелить ли или три?

Рауль поймал бы ее и держал, умиляясь — матушка как будто стала меньше, беззащитнее, а он еще раздался в росте и плечах. Только железная вдова сама не часто нежничала с сыном — куда привычнее ей было выражать свою любовь деянием. Он видел, как она промакивает глаз углом перины, и матери счастливее нее в этот миг не нашлось бы Арсисе.

Во дворе, лишь мало уступая ей, топтала первую тонюсенькую травку Ийя. Под едва одевшейся березой, скромницей после аграрных чудес городского парка, уже наполнялось большое корыто. Маг сам бы по утру занялся чисткою мундира, но обнаружил, что сердца этих двух женщин его самостоятельность жестоко разобьет.

— Выстираем вас до скрипа, Рауль Теодорич! — обещала Ийя, укладывая на краю коричневый обмыленный брусок. — Завтра всех пересияете, только чарами вашими придется форму досушить. Пошто в Дивину-то полезли? Заново из каждой встречной лужи вас вынимай! Сапоги напоили песком! Сукно дорогое — чуть-чуть не сгубили!

Рауль едва не сгубил там и самую жизнь, но этого взволнованным хозяйкам он поведать не решился.

Ийя распахнула баню, впуская облако пара на двор, и обнюхала ее нутро весьма придирчиво — ну как не годна еще принять мальчишку? Тот был вдвое против нее ростом, но за купание в ночи она его бранила точно теми же словами, какие закрепила за подобною бедой в его шальные восемь. Рауль по давней же традиции понурил голову и отговаривался вяло, пока счастливая своей полезностию Ийя не дозволила ему идти в натопленный сосновый сруб.

Впрочем, на ее рвение помочь «сорванцу» в парилке он обрел внезапную отвагу, отнял рябиновый моченый веник и закрылся изнутри.

Одежду сыну матушка добыла из «детского» сундука. Рубаха сидела уже не так просторно, как ей причиталось в пятнадцать, и оттого Рауль, бродящий через час по комнатам, смотрелся еще более выросшим из всей усадьбы.

Дом встречал его смесью знакомых штрихов — в его спальне ни единая деталь не покинула места, даже «уголком» стоявшие подушки укрывались той же самой кружевною кисеей, только в кресле горой поджидали перины. В гостиной, казалось, врос в половицы гарнитур из кушетки и кресел, у окна горделиво дремала старинная арфа. Рауль согревался этим застывшим детством даже более, чем баней, когда вдруг обнаружил пришлые новинки. Он почти удивился — неужто дом способен жить и без него? Разве не должен самый воздух здесь остаться тем же, что в его юные годы? Или навигатор здесь теперь — в гостях?

— Не помню этих гобеленов, — заметил он вслух, ревниво созерцая полотно на стене гостиной. Из ткани летела вперед золотая ладья, а светлоликий герой в одеждах элланского воина стоял на ее носу и решительно прожигал зрителя бровями (глаз было не очень разглядеть). Облик и спутники героя намекали всячески, что это — сам Одизей, царь Итэки.

Матушка как будто стала трепетней — подошла, оттянула чуть сжавшийся край и распрямила морщины на веслах.

— Гобелены увлекли меня несколько лет назад, — пояснила со смущением. — Этот я соткала самым первым.

— Вы?

Гобелен тотчас же предстал Раулю в иных красках. Безусловно, еще не верх мастерства, но как начальный шаг масштабного труда — производил эффект изрядный. Матушке польстило это изумление.

— Вдова одного морского офицера и мать другого не может не находить себя всегда несколько Пенелотой, — призналась Эмма лирически.

Сама она взирала на свой труд не без смущения. Ошибки первых проб теперь тревожили ее глаза, казались так заметны и просты! Однако, в год, что провела за этим гобеленом долгие дни, а порою и ночи, она еще не сумела бы их избежать.

Рауль всмотрелся в облик мужа на носу ладьи и обнаружил попытку ткачихи придать ему портретное сходство с собою.

— Вы мне польстили, матушка, — заметил иронично. — Я даже за штурвалом не гляжусь так феерически. Здесь бы вам выбрать иной образец.

Эмма тотчас подобралась — плоды своих трудов она раскритикует в пух и прах, но только лично! Другим не позволяется мешаться в отношения творений и творцов.

— Не учи меня ткать гобелены, Рауль, — строго сказала она. — как я не посягаю отдавать тебе рекомендации в поступках. И не расспрашиваю, как ты оказался ночью в реке, коль скоро сам не пожелаешь поделиться.

Рауль смиренно примолк — матушка разумна, и отшутиться не удастся, так что тему с купанием лучше не развивать.

На другой стене висела серия иных, не очень крупных гобеленов, составляющих коллекцию — эти были поровнее и не стягивались по бокам. Как видно, южные сказания довольно долго увлекали мастерицу, ибо даже с учетом разности пейзажей и сюжетов, мужей на этой серии нельзя было именовать иначе как «пышнопоножными» и «сребролукими», а женщины были в высшей степени «лилейнораменными».

— Ранние работы, — сказала Эмма сдержано. — Уже намного глаже и плотнее, но я еще искала почерк. Последними довольна куда больше.

Она нетерпеливо провела в столовую и указала на три узких гобелена, протянутых от пола и почти до потолка.

В них южная нега была совершенно забыта — полотном владели белые снега и пестрые хлопочущие горожане. Ткачиха излила на них всю силу своей связи с этим краем, который не покинула бы и за плату, взбреди кому-то в голову ее сманить. Здесь город с высоты полета чайки умещался весь внизу, а верхние две трети были отданы различным темам: на первом полотне их захватило море с внушительными льдинами и спящими в порту колесниками, на втором — по прихоти ткачихи стая лебедей затеяла не по сезону хоровод в полярной ночи, на третьем — кружева исполинских снежинок парили над дымом из маленьких труб.

— Помнишь занятный местный сказ о «мороженых песнях»? — ткачиха с гордостью погладила последнее творение. — С детских лет они не шли из моей головы.

Снежинки в самом деле протянулись из кружащихся внизу девиц: те обозначились совсем уж пятнами, не отличить платков от сарафанов — и все-таки Рауль почти услышал, как они поют.

Однако, и воплотив детскую фантазию, художница