от ужина, и мхов, и думала о том, что пусть в груди еще сжимается, когда мелькают в голове воспоминания о том страшном дне, но все бледнее они и все глуше. Потому что жизнь продолжается. И как, заходя в ванную, она не помнит уже о том, что было в ней, так и здесь, в часовне, уже прожито множество других эмоций — радости от таких вот трапез с Демьяном, оттого, что он жив и вернулся к ней, тяжелого ожидания и страха во время битвы богов, тепла от обмена письмами с сестрами в самые темные часы мира. И все это наслаивается поверх ее страха, боли, отчаяния, как кадр поверх кадра, и делают воспоминания тусклее, приглушеннее. И, значит, все она делает правильно.

— Как хорошо ты пахнешь перед полнолунием, — сказал Демьян тихо, словно отвечая на ее мысли. — В разное лунное время по-разному, но всегда силой, пламенем, моей женщиной. Знаешь, как важно, когда есть к кому возвращаться? Не к долгу, не к работе, а к той, кого любишь ты, и кто тебя любит и ждет, Пол? Мы все скованы долгом, но рядом с тобой, такой свободной, и я свободен, Поля. И в Бермонт ты принесла частицу своей свободы.

— Мне повезло, что ты принимаешь меня такой, какая я есть, Демьян, — серьезно сказала Пол.

— И мне повезло, Поля, — откликнулся он. Тяжелая рука на талии грела ее. — Что ты принимаешь меня с моим зверем, с моим титулом и обязанностями и целой страной за плечами, которая всегда будет оттягивать мое внимание от тебя.

— Мое внимание она тоже оттягивает, — засмеялась Пол, — мне интересно на твоих совещаниях, правда. Возможно, это пока, а потом мне надоест. Но я понимаю, что я-то могу сбежать. А ты нет.

Он усмехнулся.

— Кто знает? Может, ты через десяток лет возьмешь на себя половину моих обязанностей?

— Разве что ради того, чтобы разгрузить тебя, Демьян, — прошептала она. — Я-то надеюсь, что к тому времени у меня будет уже и высшее образование, и работа, и пара-тройка детей. Он сжал ее крепче, и она поняла, как ему важно, что она все это говорит.

— Я изучил все, что ты сделала, пока меня не было, — продолжил он так, будто и не звучало ничего про детей. — Под твоим влиянием страна меняется. Я чту традиции и уважаю предков, но, когда все живут так, как десять, двадцать, сто лет назад, начинается застой. А сейчас тебя слушают и не смеют перечить, слишком многим обязаны тебе. И под это примут любые реформы. Даже если ты заменишь Ульсена по посте начальника разведки лет через двадцать.

— Я думала об этом, — засмеялась Поля. — Но, видишь ли, как-то получается так, что если я пойду учиться на внешнюю разведку, мне придется работать против своих сестер.

— Это так, — признал он, улыбаясь ей в щеку.

— Поэтому либо внутренняя безопасность, либо по военной части. Может, стану ректором военной академии, в которой будут учиться и девушки? Или первой женщиной- генералом Бермонта?

Она и шутила, и была серьезна, и прислушивалась к Демьяну — не остановит ли он ее сейчас? Но он лишь улыбался, и она понимала, что в таком состоянии он согласится на что угодно.

— Все, что захочешь, Поля, — подтвердил он ее мысли.

* * *

Под утро в бункере недалеко от Иоаннесбурга наконец-то окончательно проснулась и Люджина Дробжек. Ее после боя у бункера и истощения, после того как она только благодаря Катерине Симоновой не потеряла ребенка, ввели в виталистический сон. Она уже просыпалась на какие-то промежутки, видела Игоря — он был рядом или приходил, когда ему сообщали, что она очнулась. Люджина в эти пробуждения была как в тумане — она ела, слушала какие-то новости, даже ходила в уборную — и засыпала снова.

Сейчас ей было очень хорошо, легко и не больно. И только на дуще было тягостно.

Она лежала на спине, и стоило ей осознать себя, как руки ее, вновь истончившиеся от выеденного до предела резерва, с питательной капельницей в локтевом сгибе одной из них, тут же скользнули на живот. Ребенок тут же, как почувствовал, защекотал изнутри, и Люджина откинула голову на подушку. По щеке поползла слеза, вторая, и она сжала губы, прикрывая глаза.

Рядом раздались шаги. На ее руку легла рука, ко лбу прижались губы.

— Мне кажется, я никогда не видел тебя плачущей, — проговорил Игорь, приседая у ее кровати.

— Было, — прошептала она, и он покачал головой, сжал ее руку. — Но я почти не умею плакать. Сколько времени прошло, Игорь?

— Больше суток. Сейчас седьмое мая, десять семнадцать утра. Как ты чувствуешь себя?

— Как будто вокруг все нереально. Но это еще последствия перегруза и шока.

Лицо его было близко и она смотрела на него, на серо-голубые глаза, морщины у глаз, светлые волосы.

— А вот ты выглядишь ужасно, — пробормотала Люджина с ироничной неловкостью. — Ты ложился спать с того момента, как усыпили меня?

— Да, но урывками, — признался Стрелковский. — Много работы было у бункера, потом начался слом стихий и бой богов и тоже было как-то не до сна.

— Понятно. Я все пропустила, даже не знаю, радоваться или жалеть об этом, — проговорила она. — Но мне ведь не показалось спросонья? — спросила она. — Ты ведь говорил об этом, когда я просыпалась в прошлый раз. Все же закончилось?

— Все хорошо, — ответил он. И притянул ее к себе, обнял. — Мне кажется, я уже привыкаю постоянно обнимать тебя на больничной койке, Люджина.

— Плохая привычка, — слабо улыбнулась она. Прислушалась к себе. Ей было тепло и хорошо, оттого, что он рядом, но состояние дереализации, будто некоей тоскливой отстраненности не отпускало. И сердце потягивало.

— Ты, конечно, невероятной отваги человек, — продолжил он шептать и поцеловал ее в висок.

— Мне было очень страшно, Игорь, — покачала она головой. И горло сдавило, и еще одна слеза скользнула по щеке. Хотелось заплакать, но не получалось — слезы словно сдерживала невидимая преграда.

— И мне, — ответил он и сжал ее сильнее. — И за тебя, и за ребенка. Я бы с ума сошел, если бы потерял еще и тебя.

Это «еще» повисло над ними прошлым, которое уже не разделяло, а объединяло.

— Ну тогда, — сказала она строго, — навсегда запомни, что это взаимно.

Они посидели, обнявшись, в тишине больничной палаты, в которой никого кроме Люджины и Игоря не было.

— Что будем делать? — спросила она.

— Ты о сегодняшнем дне или вообще?

— Пока о сегодняшнем, — усмехнулась она, продолжая ощущать себя как будто раздвоенной: