знакомые, прекрасные виды: Капри, появлявшийся из утреннего тумана; Везувий, выбрасывавший столб белого дыма; волшебные оттенки заката; длинные вечерние тени над заливом; а ночью тянувшиеся вдоль набережной цепочки огней, напоминавшие гибкое ожерелье из мерцавших топазов. Все звуки города доносились до нас в виде грандиозной и грохочущей симфонии с её нескончаемыми и странно ритмичными крещендо и диминуэндо – расширявшимися, нараставшими, накатывавшимися, отступавшими и затихавшими на секунду или две, только чтобы разразиться опять с новой силой и мощью атаки. Звон церковных колоколов, лязг трамваев, крики разносчиков, рёв ослов, протяжные "а-а-ах" погонщиков, рулады бродячих музыкантов и бренчание их гитар, взрывы хохота, гневные окрики, визг детей, плач младенцев, звуки проходившего мимо военного оркестра и на заднем плане плеск моря – всё это ровными волнами поднималось к нашему балкону, проникая в наш номер.

"Я даже слышу, как на Капри каждый вечер лает собака", – абсолютно серьёзно заявила как-то моя горничная и очень обиделась, когда я рассмеялась и спросила её, может ли она также различить бой африканского тамтама в пустыне. Хотя я её и поддразнивала, но точно знала, что она имела в виду, так как в той богатой, нескончаемой симфонии можно было уловить любой звук, какой только пожелаешь.

Именно с этого балкона мы услышали и увидели прибытие злополучных "Гёбе́на" и "Бресла́у", направлявшихся в Константинополь119, а также нашего собственного крейсера "Олег"120, на борту которого находились мои друзья, теперь уже почти все погибшие – жертвы Мировой войны.

В течение многих лет я поддерживала переписку с семьёй Бертолини, и теперь, как только прибыли в Неаполь, мы сразу же отправились в Парко Гриффео, стремясь вновь поселиться в старом отеле "Палас". Но, как и везде в этом меняющемся мире, тут также произошли кардинальные изменения: отель – знаменитая достопримечательность, белая скала стабильности, которую лицезрел каждый прибывавший корабль и которая в течение многих лет являлась любимейшим местом проживания и встреч как иностранцев, так и выдающихся неаполитанцев, – был закрыт, проходил процедуру банкротства и вот-вот должен был быть разбит на маленькие апартаменты, а его бывший владелец, синьор Бертолини, трагически погиб.

На набережной, лениво наблюдая за швартовкой "Рекса"121, мы разговорились с молодым американцем итальянского происхождения, который предложил стать нашим гидом и добродушно принял наш отказ. Два года назад он приехал в Италию для прохождения воинской службы и страшно хотел вернуться в Соединённые Штаты.

"Я пытаюсь подкопить достаточно денег на проезд, – сказал он, – но это сложно сделать. В наши дни мало кому нужны гиды, хотя я и прекрасно говорю по-английски. И я не могу найти другую работу".

"Но Муссолини же строит везде здесь новые дороги, нанимая по всей стране рабочую силу", – сказал Вик.

"За семьдесят центов в день, – ответил парень. – Какие-то люди, наверное, могут на это прожить, но не я. И вы знаете, как они живут".

"Ну, разве сейчас, при Муссолини, они не живут лучше, чем в прежние времена?" – спросила я.

"Ах, ма́мма ми́я, вы даже не представляете. Ведь в Неаполе сотни семей живут в тесноте, по три-четыре в одном доме в бедных районах. Они не могут позволить себе жить по-другому. Убожество, грязь и нищета – в любом районе Нью-Йорка лучше. И пусть только эти дорожные строители, о которых вы говорите, попробуют устроить забастовку – поглядим, что из этого выйдет! Они либо получают свои семьдесят центов в день, либо уходят и голодают".

Вик предложил ему сигарету, а потом отдал всю почти полную пачку, когда увидел, как тот доволен.

"О, спасибо вам, спасибо! – воскликнул он. – Боже мой! Я практически не могу позволить себе курить. Все, кого я знаю, заходят в табачную лавку и покупают по одной-две сигареты за раз. Это наша самая большая роскошь. Но я вернусь и, Боже мой, как же буду снова рад увидеть эту старую леди, Статую Свободы! В одном её пальце больше свободы, чем во всей этой стране".

Но тут он внезапно замолчал, заметив стоявшего довольно близко от нас мужчину, который, казалось, прислушивался к тому, что он говорил.

"Что ж, пока, ребята! – воскликнул он. – Мне пора в путь. Может, подцеплю где-нибудь туриста, который хотел бы увидеть Ля Бе́лля На́поли122. Счастливого дня! Увидимся в Бруклине".

И он неторопливо зашагал прочь, держа сигарету во рту, а руки в карманах и демонстрируя беспечность, значительно подпорченную тем, что он оглянулся на подозрительного мужчину, чтобы посмотреть, направился ли тот следом за ним.

Мы провели вечер с моей итальянской подругой, синьорой Беатриче Г., и юной девушкой-индуской, студенткой одного из европейских университетов. Беатриче, всё ещё молодая, весьма хорошо образованная и всего пару лет назад занимавшая прекрасную должность секретаря в крупном коммерческом концерне, горько жаловалась на то, что при нынешней системе ей пришлось уволиться с работы и, как она сама выразилась, "уйти на кухню и стряпать для своего мужа, а также штопать его носки". "Помимо того, ко мне пришёл чиновник и открыто спросил, почему у меня только один ребёнок, а затем строго указал на то, что Иль Ду́че восхищается только плодовитыми женщинами с большим потомством. Чем больше детей, тем больше уважают их мать. Та может даже претендовать на великую честь – получить золотую медаль. 'Но я не желаю никаких медалей, а также рожать ещё детей', – ответила я и так разозлилась на того парня, что велела ему убираться из моего дома и никогда больше не приходить. Хотя я безмерно восхищаюсь Муссолини за многие его поступки, а мой муж его просто боготворит, это вмешательство в частную жизнь людей с указанием им, как поступать, заходит слишком далеко. Я ненавижу коммунизм, но, безусловно, завидую свободе советских женщин распоряжаться своей жизнью так, как им заблагорассудится".

"Я тоже думаю, что у вас нынче не так много свободы, – заметила индианка, – хотя, конечно, есть настоящий лидер. Именно его нам не хватает дома. Нам нужен кто-то, кто вёл бы нас за собой и руководил нашей борьбой. Ведь больше всего Индия хочет обрести независимость. Но тысячи студентов, бьющихся за неё, арестовывают и швыряют в тюрьмы. Никто больше не осмеливается сказать ни слова. Но поймите меня правильно: пусть я и патриотка, мне симпатичны англичане как личности и у меня среди них куча друзей. Однако я поделюсь с вами тем, кто мне не нравится, – произнесла она, поворачиваясь к Беатриче, – и это ваши итальянские