"Скоро я поеду во Флоренцию, чтобы купить кое-что из одежды. Там цены ниже", – поделился он.

Получив военно-морское образование, я не мог не заинтересоваться этим австрийским офицером, который столь спокойно рассказывал о том, как отдал приказ расстрелять из пулемётов сто пятьдесят с лишним человек после взятия их в плен.

"А те нацисты, – спросил я, – все были жителями двух деревень, в которых вы их поймали?"

"Конечно, – ответил он, – их семьи стояли вокруг и смотрели, как они умирали. Это единственный способ убедить эдаких дурней, что наш режим никакой ерунды не потерпит".

Мы немного помолчали.

"Но ведь это люди, их семьи, – продолжил я, – разве не было времени для суда?"

"Разумеется, нет – когда вы подавляете путч, ни на что нет времени. Мне нужно было охватить большой район и отвоевать его для правительства, и это был единственный способ с ними справиться".

Наш разговор перешёл на экономические условия, однако вскоре я понял, что этот молодой капитан не симпатизировал ни одному из классов, кроме того, который находился у власти.

"Будь то нацизм, или социализм, или коммунизм – мы одинаково подходим к любой ситуации, когда она возникает, – заявил он. – Всё, чего заслуживают и чего хотят эти люди, – это место, где можно поспать, и продукты, чтоб вдоволь пожрать. Они не умеют мыслить дальше этого. И когда они бунтуют из-за того, что страна обеднела, нам ничего не остаётся, как в них стрелять".

Мы застаём Инсбрук в смятении. Здесь главный комиссар полиции был убит во время беспорядков, устроенных нацистами в среду вечером, когда они пытались захватить город, как делали это в Вене и во всех других местах. В старой церкви мы видим иное оформление для проведения грандиозной поминальной службы: все скамьи зарезервированы и помечены именами высокопоставленных лиц, а вокруг них развешаны лавандовые ленты, дабы оградить от широкой публики. Однако в некоей степени всё является повторением того, что мы уже наблюдали в Вене, только место Дольфуса занимает главный комиссар полиции.

Приходят новости о том, что Шушниг назначен канцлером, а принц Штаремберг останется вице-канцлером, но так и не известно, жив ли Ринтелен, злодей данной пьесы, или мёртв. В двадцати милях отсюда, на итальянской границе, Муссолини сосредоточил сорок четыре тысячи человек, самолёты и тяжёлую артиллерию.

Чтобы отвлечься от напряжённой политической атмосферы, мы решили провести великолепно разрекламированный вечер в тирольском пивном саду с музыкой, танцами и пением йодля. Но даже на это влияет общее состояние. Всё вокруг навевает скуку, и почему-то не помогает даже пиво. Дольфус мёртв, местный начальник полиции мёртв; на самом деле вся старушка Европа кажется мёртвой, и нигде нет веселья. Куда катится этот меняющийся мир? И каким будет новый? Сегодня вечером у меня ощущение, что они могут продолжить хоронить всех подряд. Мне любопытно посмотреть, как всё это отразится на представлении в Обераммергау109. Ведь кажется, будто ничто не в состоянии как-то его изменить.

Всё тот же старый паровоз-ослик с электротолкачом позади него везёт нас через горы в знаменитую маленькую деревушку, где дают спектакль "Страсти Господни". Мы подъезжаем потрясающим образом, сопровождаемые сильной грозой и фантастическим сверканием молний позади нас, тогда как огромная радуга висит идеальной дугой над деревней и амфитеатром.

"Скажу, что это зрелище заставляет даже такого крутого парня, как я, почувствовать себя немножко религиозным", – замечает пожилой пассажир сурового вида. А его жена лишь вытирает глаза большим розовым платком и бормочет: "Ох, дорогой, да ведь это похоже на рай, не так ли?"

Дисциплинированная бригада длинноволосых и длиннобородых носильщиков безупречным строем подходит к поезду, который медленно въезжает на крохотную станцию.

"Какое поистине трогательное зрелище! – говорит пожилая дама юной девушке, когда все мы выходим из вагона. – Только подумай об этих мужчинах, молодых и старых, которые месяцами, годами готовились принять участие в этой священной постановке, отращивая волосы и даже близко не подходя к парикмахеру".

"Если вы спросите меня, Тётушка, я думаю, что это самое смешное, что я когда-либо видела, – хихикая, отвечает её спутница. – Посмотрите на них, их бороды запутались в багаже".

"Джоанна!" – возмущённо восклицает тётушка, и они идут дальше.

Серьёзный молодой человек в очках с длинными рыжими кудрями берёт нас под свою опеку и ведёт через улицу к дому Рупа Пиллера, где нам назначено остановиться. После предъявления документов нас проводят в безукоризненно чистую комнату в розовых и белых тонах, украшенную множеством зелёных салфеток. В розовых и золотых кувшинах на умывальнике, согласно старой доброй европейской традиции, ровно столько воды, чтобы хватило придать нам презентабельный вид.

Весь вечер мы бродим взад-вперёд по многолюдным улицам, останавливаясь в каждой лавке резчиков по дереву. Алоис Ланг, Христос этого года, даёт нам автограф на своей фотографии, как и несколько других: Мария Магдалина, Пётр и святой Иоанн, носящий значок с гитлеровской свастикой. Маленькое поселение, местные жители, магазины и вся атмосфера были бы идеальными, если бы не нацистские флаги, развешанные повсюду, несомненно, по приказу Гитлера, и не такая куча болтающих, кричащих и визжащих туристов. Они пьют, поют и перекликаются друг с другом в пивных садах, ведь целых пять тысяч их съехалось сюда со всего мира на завтрашнее представление.

Мы навещаем Антона Ланга, которого во время его турне по Америке я помогал развлекать на американском военном судне "Западная Вирджиния" – первом боевом корабле, который он когда-либо видел. Удивительно, но тот узнаёт меня и не только оставляет автограф на своём фотопортрете, но и дарит мне свою книгу мемуаров со специальным инскриптом. У него феноменальная память, и он расспрашивает о многих людях, с которыми встречался в Америке. Он всё такой же деликатный, похожий на Христа персонаж, который вот уже сорок лет играет главную роль в спектакле "Страсти Господни". Сейчас он уже слишком стар, чтобы играть Христа, но в прологе, придуманном им самим, исполняет достойную и важную роль, являющуюся лейтмотивом всего представления. Его золотой голос, изумительная дикция, несравненная грация каждого движения делают его фигурой, которую никогда не забудут.

На следующее утро мы спешим под моросящим дождём, неся подушки и театральные бинокли, и заходим в католическую церковь, где в разгаре утренняя месса с особым благословением для актёров. В свете свечей сверкает богатый бело-золотой интерьер, а в одной из ниш Ирина обнаруживает старославянскую икону, перед которой низко кланяется в истинно русском стиле.

Выйдя оттуда, мы вливаемся в нескончаемый поток зрителей, стекающихся со