Глафира Семеновна улыбнулась ему и ждала, что теперь он к ней обратится с какими-либо вопросами о ее купании, и уж приготовила слова для описания ее костюмов – костюм руж е костюм жонь фонсе, – но он поднялся со стула и удалился от стола, направляясь к выходу из столовой.

– Что же он про меня-то, дурак он эдакий!.. – чуть не со слезами в голосе проговорила она. – Про меня-то ничего и не расспросил. Сегодня с меня даже сам принц снял фотографию.

– Ла ведь уж ты ему про себя рассказала. Рассказала и карточку свою дала… – сказал супруг.

– Но я ему хотела рассказать про мои костюмы, про фотографии… Ведь четыре снимка.

– А костюмы твои он сам вчера видел. Ведь он здесь, в Биаррице, живет и, наверное, вчера и сегодня был на пляже, когда ты купалась. А физиономию твою и все остальное он разглядел, пока против нас за тем столиком сидел.

– Все равно он должен был больше поинтересоваться. Невежа! А как переврет? – негодовала Глафира Семеновна.

– Не переврет. Они мастера. Они с такой прикрасой отпечатают, что потом не распознаешь лаже, ты ли это. Ну, чего ты насупилась-то? Должна радоваться, – проговорил Николай Иванович, хлопнул рукой по столу и радостно прибавил: – Вот мы с тобой, Глашенька, и во французскую газету попадем! Ура! Знай Ивановых! Хочешь, может быть, по сему случаю бутылочку шампанского выпить с муженьком? Здесь шампанское недорого.

– Ну вот… Чтобы второй глаз потом подбить? – огрызнулась супруга. – Где карточка-то его? Как газета называется, в которой он пишет? – спросила она, и, когда муж подал ей карточку, она прочла: – «Le Vent de Paris»… «Парижский ветер». Уж и газета же!

– Такие и сюжеты для себя подбирает. Ведь наши и сюжеты ветреные.

– Твой ветреный, а свой сюжет я за ветреность не считаю.

Они поднялись и стали уходить из столовой к себе в комнату. Жили они во втором этаже. Поднимаясь по лестнице, Николай Иванович сказал:

– Жалею, что я про тюленя слух не пустил или про китенка, которые мне во время купания глаз подбили. Тогда сюжет-то был бы занимательнее для газеты. Молодой русский, ушибленный во время купания китом, ударившим его в глаз своими усами. Каково?

– Ах, оставь, пожалуйста! Уж и так мне твое вранье и хвастовство надоело! – закончила Глафира Семеновна.

43

Вчера и сегодня утром Глафира Семеновна так была набалована вниманием к себе биаррицкой приезжей публики, что не на шутку стала считать себя знаменитостью, а потому холодное отношение репортера Le Vent de Paris положительно опечалило ее.

– Дурак! – пробормотала она, входя к себе в комнату. – Интересуется подбитым глазом пьяного человека, и ноль внимания на женщину, с которой даже принцы, настоящие принцы собственноручно снимают фотографии. Теперь, может быть, моя фотография по всей немецкой земле распространится, а он даже ни с одним вопросом ко мне не обратился. Спроси он меня хоть о чем-нибудь – я сейчас бы ему ввернула, что мосье лепрянс так и так… фотографи! А еще француз! Гражданин дружественной нам нации.

– Душечка, да ведь он видел все это на пляже… Я про корреспондента… Так чего же ему так уж особенно-то тебя расспрашивать? – выгораживал репортера Николай Иванович.

– Молчать! Что ты понимаешь! Ты идол. Деревянный истукан.

И Глафира Семеновна накинулась на мужа.

Николай Иванович видел, что жена расходилась, и не возражал ей. Сидя в кресле, он дремал после сытного завтрака и даже издал уже легкий всхрап.

– Если вы здесь дрыхнуть будете, то я не намерена с мертвым телом сидеть, – сказала она ему. – Я приехала сюда гулять и легким воздухом дышать. Я пойду к мадам Закрепиной, и мы отправимся с ней на прогулку.

– Как хочешь, милочка, а я предпочитал бы отдохнуть, – был ответ.

Глафира Семеновна переменила платье и отправилась к тетке доктора. Она решила попросить старуху сходить с ней к фотографу. Она решила с себя снять несколько кабинетных портретов.

«Поклонники мои начнут просить мои фотографии, и у меня нечего им дать. Да и для себя на память о Биаррице у меня нет портретов», – рассуждала она. Она решила сняться в парижской высокой шляпке и черной кружевной пелерине на белом платье, но по пути к Закрепиной у ней мелькнула мысль: «А что, не сняться ли мне, кроме того, и в купальном костюме? Должна же я оставить при себе память о моем фуроре. Ведь это же прямо фурор».

Придя к Закрепиной, она тотчас же сообщила ей об этом и спросила ее мнение.

– А как же вы, милая, будете позировать перед фотографом-то? Ведь он мужчина, – сказала старуха Закрепина.

– А из этого? Ведь я буду в купальном костюме. А ведь в этом костюме купалась же я перед мужской публикой, – возразила ей Глафира Семеновна. – Мне всего три-четыре оттиска для себя на память о Биаррице. Ну, мужу подарю. Ведь все эти фотографы-любители, которые снимали с меня моментальные фотографии, не дадут мне своих снимков. Генерал Квасищев, правда, обещал, но какой это будет снимок! Я знаю любительские фотографии. Не то пробка какая-то выходит, не то… словно слон брюхом по бумаге ползал. А тут уж будет настоящая фотография.

– Делайте как знаете, друг мой, а я готова вам сопутствовать к фотографу, – сказала Закрепина. – Кстати, я и со своего Бобки сниму карточки. Давно уж я с него не снимала, – прибавила она и тут же задала вопрос: – Но спросили ли вы у мужа насчет фотографии в купальном костюме? Как он?

– О, что насчет мужа мне все равно. Я сама себе госпожа. Знаете, когда живешь за границей, то отвыкаешь от рабских понятий. Муж сам по себе, я сама по себе, – дала ответ Глафира Семеновна. – Я женщина цивилизованная. Ну, так пойдемте. Мне еще нужно зайти в раздевальный кабинет за моим костюмом.

И они отправились к фотографу. Впереди их бежал Бобка, побрякивал бубенчиком на ошейнике и обнюхивал попадавшиеся по дороге уголки. Старуха Закрепина умилялась на него.

– О, милая собачка! Смотрите, как он радуется! – говорила она. – Вы знаете, как я его хочу снять? Я хочу его снять на задних лапках, а в зубки ему дам мои перчатки. Он всегда мне их подает. При моментальной фотографии это возможно.

Глафира Семеновна не слушала ее. Она была поглощена только собой.

– Я вот как сделаю, – сказала она Закрепиной. – Мы сейчас спустимся на пляж, зайдем в раздевальный кабинет, и я там прямо надену мой купальный костюм под платье.

– Делайте как лучше, ангел мой.

Через