«Ну-ка, поработай за меня, почтеннейший. Ведь это моя участь – таскать женины-то коробки», – сказал он себе мысленно.

Монах шел с ним рядом и говорил:

– В Сеговии буфет и большой заутрак, но мы должна сделать маленки заутрак. Я есмь очень голодна и хочу ясти.

Вот они и в купе вагона. Усевшись в вагон, Николай Иванович произнес:

– Слава богу… Наконец-то мы уезжаем из этого Мадрида. Откровенно говоря, падре, ничего в нем нет хорошего. Но буенос, но буенос Мадрид.

А падре Хозе в это время вытащил из корзинки аршинную колбасу и сдирал с нее кожу.

Капитан и Глафира Семеновна сидели в противоположном углу и шептались. Капитан держал перед ней открытую коробку конфет, и она брала из нее щипчиками какую-то засахаренную Ягодину.

«Голубки…» – подумал Николай Иванович.

85

Поезд мчался. В купе сидели только Ивановы, капитан и монах. Падре Хозе, разложившись с своими закусками и винами, самым усердным образом уписывал жирную колбасу с белым хлебом, запивая вином. Тут же лежали и сваренные вкрутую яйца, от которых монах также время от времени прикусывал. Это он называл «маленки заутрак» и при этом говорил об ожидающем их на станции Сеговия большом завтраке. Надо было удивляться такому аппетиту старика, которые вообще мало едят, а на юге еще меньше. Падре Хозе предлагал свою провизию и окружающим его, но за ранним временем все отказались. Чтобы придраться к выпивке, Николай Иванович попробовал съесть крутое яйцо, но половину его, не доев, сейчас же выбросил за окно, но выпивал усердно. От вчерашнего кутежа с капитаном у него болела голова и желудок был не в порядке, чувствовался как бы суконный язык. Вином же Николай Иванович опохмелял больную голову. Вино сделало свое дело. Мало-помалу мрачное настроение Николая Ивановича исчезло, и он уже спокойно смотрел на любезничавшую с капитаном в противоположном углу купе супругу. Они сидели так: Николай Иванович и падре Хозе у одного окна друг против друга, а Глафира Семеновна и капитан у другого. Глафира Семеновна самым фамильярным образом вынула у капитана из ножен кортик и рассматривала его и лаже очистила им грушу, которую ей предложил монах. Капитан был с красными глазами и помятым лицом от вчерашней выпивки, от него несло смесью винного перегара и табака, но она, отвертывающаяся всегда от мужа в этих случаях, не обращала на это внимания. Разговаривали они полушепотом, бросая друг на друга масленые взоры, но Николай Иванович, выпив натощак вина, и с этим смирился. Он даже уж рассуждал так: «Пущай баба слегка побалуется. По крайности, хоть меня не точит в это время. А ведь серьезного тут ничего не может быть. Она все время будет при мне неотлучно, все время на моих глазах. Завтра утром приедем в Барселону. Лень в Барселоне, а там адье сеньор капитан – и аминь».

А Глафира Семеновна, видя, что муж не бросает уже более на нее молниеносных взглядов, в свою очередь не обрывала его, когда он брался за стакан, в который падре Хозе подливал ему вина, и думала: «Пускай напьется… Пускай оба напьются – монах и он – и уснут. Тогда нам с капитаном свободнее будет».

Опухоль на губе ее от укуса москита почти совсем уже опала, но она, по совету капитана, все-таки смазала ее камфарной мазью, стерла мазь платком и припудрила, причем капитан держал перед ней ее дорожное зеркальце.

– Какие нежности! – вырвалось у Николая Ивановича.

– А что ж из этого? – отвечала супруга. – По-настоящему муж должен бы услуживать жене, но что ж поделаешь, если он предпочитает любезничать с бутылками. За тобой ухаживает падре Хозе, а за мной капитан – вот мы и квиты. Вон он как вино-то тебе усердно подливает!

Падре Хозе улыбнулся на это маслеными глазками и сказал:

– Си, сеньора. Сей кабалеро есте мой друг… добри друг…

И, потрепав при этом Николая Ивановича по плечу, он стал убирать остатки провизии в корзинку, оставив только бутылку с вином.

Вскоре падре Хозе, как и ожидала Глафира Семеновна, стал клевать носом и уснул самым блаженным образом, откинувшись в уголок и сложив на животе свои руки с жирными пальцами. Но Николай Иванович не спал. Он глядел в окошко на копошащихся на полях и огородах испанцев и испанок, согбенных и невзрачных, в самых заурядных пиджаках, блузах, ситцевых платьях, и в голову ему лезли стихи Всеволода Крестовского про испанского нищего:

Был красив он, был он статен.

Синий плащ поблек от пятен.

«Гм… Все это наврано, – сказал он себе мысленно. «Отчего же это я-то нигде не вижу красивых испанцев? Да и испанки… Три-четыре попались хорошенькие, а в большинстве самые обыкновенные. Но ведь и чухонки попадаются хорошенькие, однако об них поэты стихов не пишут. А про испанок – сколько угодно… И в стихах у них коли уж испанка, то непременно необычайной красоты. А где она эта красота-то? Где?» – рассуждал он про себя.

– Ты что же это не спишь? – обратилась к нему Глафира Семеновна. – Вон твой товарищ падре давно уж в объятиях Морфея.

Николай Иванович вспыхнул. В нем опять заговорила ревность.

– А тебе хочется, чтобы я непременно спал? – быстро спросил он. – Кажется, уж я тебе и так не мешаю любезничать с капитаном. Око в око сидите.

Капитан сделал вил, что не понял его слов, а супруга покачала головой и сказала:

– Как это глупо! Что же нам, отвернувшись друг от друга сидеть, что ли? Ты забываешь, что мы едем к нему в гости.

– Ничего я не забываю… Все я помню очень чудесно и только сожалею, что в этом деле дурака сломал. Очень сожалею.

Он отвернулся. Капитан, видя, что из-за него между супругами пробежала черная кошка, подсел к нему, вынул из кармана карты и сказал:

– Ви скучно… хотите парти пикет?

– Мерси. Не играю, – сухо отвечал Николай Иванович.

– Тогда я с ваша жена… Хотите, мадам?

Он подвинулся опять к Глафире Семеновне.

– Нет, нет, и я не играю в карты, – поспешно проговорила та.

Проехали уж три какие-то станции. Падре Хозе продолжал спать.

«А что, не попробовать ли мне притвориться спящим и посмотреть, как будет вести себя с капитаном моя благоверная, если видит, что я заснул?» – подумал Николай Иванович и тут же решил привести свой план в исполнение.

Усевшись в самый