можем еще поговорить по дороге. Я не то чтобы беспокоилась из-за мамы, но солнце уже село и я стала мерзнуть.

Пока мы ждали лифта, он сказал, что моя мама, кажется, терпеть не могла свою красоту.

– Когда мы пили в том ресторанчике, она принялась ругать певичку, любовницу какой-то важной шишки из бара. Мол, поэтому она там и выступала. Она твердила, что та девушка одевалась лучше, чем она, не потому, что пела лучше, а из-за того, что у нее на спине было отвратительное пятно.

Плохо, когда тебя обожают мужчины. Красивая женщина для мужчины – это всего лишь повод выпендриться, а втайне они любят некрасивых. Так думала твоя мама.

Первый лифт оказался набит сотрудниками больницы и заполнен тележками, поэтому мы стали ждать второй. Мой спутник ненадолго замолчал, и я зашла в лифт, пока он задумчиво смотрел по сторонам. Мне захотелось спуститься и покурить.

– Она вполне могла быть права. Думаю, ты тоже это понимаешь, потому что ты такая же красивая. После того, как она ушла из бара и завела ребенка – не думаю, что твой папа знал об этом, – ей пришлось много и тяжело работать, чтобы стать собой. Она проедала доходы, да и работы у нее стало меньше. Она иногда звонила мне. Она хотела вернуться в бар и петь, как раньше, но ей ответили, что тогда она будет должна еще и работать как хостесс. А ей и без того не нравилось петь практически обнаженной. Нужда крепче закона. В баре ей пришлось бы спать с мужчинами. Она плакала и говорила, что ей противно продавать свое тело за деньги. Тогда у меня было свое дело и не было денег, но я пытался помочь ей всем, чем мог.

Лифт прибыл на мамин этаж, дважды остановившись по пути. Туда зашла и сразу вышла медсестра, и мой собеседник после короткой паузы решил вернуться к своему рассказу. Тут он снова замолчал, хотя мы остались вдвоем в лифте, придержал для меня дверь и вышел следом. Он не хотел заходить к маме в палату и остановился у лифта.

– Может, твоя мама была «хорошей» девочкой. Она так гордилась этим, и, видимо, не смогла стать плохой. А, может, после твоего рождения у нее испортился характер. Я был полным дураком. Она могла обманывать меня сколько угодно, изменять мне, оставить меня в долгах. Иногда мы встречались, но она отрицала, что нуждается в помощи, и возражала, что она не может представить, как мужчина ее купит, поместит в золотую клетку или будет показывать, как трофей, наряду с другими женщинами. Она меня не любила. Но она любила твоего отца.

На лифтах постоянно кто-то разъезжал. Пока мы стояли, один из них постепенно заполнился людьми: возвращавшимися домой посетителями, докторами, медсестрами, пациентами в пижамах, собиравшимися за покупками и разглядывавшими цифры на стене.

– Наверное, мне не стоило тебе это рассказывать. Но эти наши отношения продолжались и после моей свадьбы. А потом я узнал, что твоя мама больше не может ни общаться по телефону, ни переписываться.

Стоя в переполненном вестибюле, где толпа людей гудела в ожидании лифта, он заговорил почти что шепотом, но при этом его голос оказался неожиданно громким. «Я думал, она еще поживет», – произнес он очень тихо – и при этом эти его слова прозвучали как крик.

– Думаю, она еще поживет. Возьми, пожалуйста, эти деньги, это вам на жизнь. Больше я не приду. Если бы я увидел твою маму снова, я бы не смог отойти от нее. Она не позволила бы мне так стоять и смотреть, как и другим мужчинам, которые хотели ее купить. Она гордая женщина. Она не позволит кому-то просто так смотреть на нее.

Он схватил мою руку, в которой был зажат его бумажный пакет, и я поразилась теплоте и мягкости его руки. Моя же была холодна, как лед, и мне еще пришлось подождать, пока она согреется.

Сбитый ритм – скрип двери и щелчок ключа в замке – все еще отдавался эхом в ушах, пока я оглядывала пустой стол, полусапожки с невысокими каблуками и доставала бумажный пакет из сумки, которую поставила на пол.

Многие гости в баре расплачивались наличными, а не чеками или кредиткой, поэтому я часто видела пачки купюр и могла определить по их объему, сколько там денег. Я не хотела открывать пакет в палате при маме, даже если ее взгляд больше не фокусировался, поэтому, присев на корточки прямо в вестибюле больницы, я стала разглядывать четыре толстых банковских конверта, лежавших в пакете. Я достала один – в нем лежали две пачки купюр по миллиону иен, каждая с банковской лентой. Я ощупала другие конверты – они были такой же толщины.

Когда я вернулась в палату, мама уже проснулась и шумно дышала через рот, смотря в мою сторону и ничего не говоря. То ли она это делала специально, то ли это кашель выходил из ее горла, но пару раз я слышала что-то похожее на стон. Я подошла и слегка опустила ее кровать, но она застонала в знак протеста, поэтому я приподняла ее обратно. На этот раз она молчала, но, кажется, ей стало проще дышать. Я не всегда была уверена в том, что понимаю, о чем мама думает, даже до того, когда болезнь полностью лишила ее возможности говорить. Ее настроение постоянно менялась, она часто упрямилась по довольно странным поводам. Но все же я знала ее, как никто другой, даже сейчас, когда она больше не разговаривала.

Хотя зима еще не наступила, солнце садилось рано, и пока я была во дворе, там было светло, но теперь же на кровать падал мягкий вечерний свет.

– Дни стали короткими, – проговорила я, сидя на самом краешке маминой кровати, а не на стуле, и в общем-то я не ждала ответа. После того, как мама снова легла в больницу, она иногда отвечала «угу» или «ага», но чаще молчала, а порой вообще громко бормотала что-то странное. Она больше не могла поддерживать свой привычный образ с помощью громких, напыщенных фраз.

– Да, стали.

После этой неожиданно четкой реплики я посмотрела маме в лицо, а не в сторону, как обычно. По-видимому, она ответила мне рефлекторно, поскольку ее взгляд по-прежнему блуждал в каких-то неведомых далях.

– К тебе приходил посетитель.

– Угу.

– Он принес деньги.

– Ага.

– Мы были еще беднее, чем я думала?

– Ага.

– Лучше бы ты вышла