– Да.

– Мало того что ты родила от женатого, ты могла бы выйти замуж и не знать горя. Ты могла бы жить нормально, не выступать полуголой, и ты бы наверняка не заболела. Ты могла бы писать стихи, причем неважно, платили ли бы тебе за них или нет.

Я говорила и говорила, зная, что за мамиными реакциями ничего не кроется. Никогда еще в жизни я не задавала ей столько разных вопросов: сама она иногда осыпала меня разными вопросами, а я вот ее ни о чем не спрашивала. Придешь ли ты завтра? Почему папа не живет с нами? Сколько денег ты зарабатывала уроками языков и продажей стихов? Почему ты красилась и носила чулки, даже если ни с кем не встречалась? Почему ты не злилась, когда я пила и курила? Почему мне нельзя было видеться с папой? Ты знаешь, чем я вообще занимаюсь? Ты знаешь, что я врала тебе? Почему ты тогда ткнула в меня сигаретой, а не стала бить и не выгнала? Но об одном я еще не спрашивала.

– Когда у меня впервые начались месячные, моя подруга по школе, которая сходила со мной в магазин за прокладками, заодно дала мне презервативы и положила их в сумку, но утром я их не нашла. Ты их выкинула?

Моя мама отвечала как-то невнятно и глупо, ее глаза были полуприкрыты, поэтому я попыталась задавать ей вопросы, которые не имели ни особого значения, ни смысла. Конечно, ответа я не получила. Я взяла пульт, который был засунут между матрасом и бортиком кровати, и опустила маму чуть ниже, теперь она лежала параллельно полу. На этот раз она не промычала, удобно ей или нет. Вошедшая медсестра принесла обед, и я встала, чтобы взять поднос, затем поставила его перед мамой и немного подождала, но она все равно не стала есть. Затем я села на самый краешек постели.

– Мой ожог не связан с папой, не так ли?

Мама едва коснулась подноса, даже не притронувшись к чаю, голова ее склонилась на подушку, и она закрыла глаза. Я буквально шептала, и она едва ли могла меня слышать. Мама не открывала глаза. Она слегка приподняла веки, когда медсестра принесла таблетки, но потом быстро заснула и ее брови нахмурились.

Возможно, мама хотела сжечь мою кожу. Или, может быть, моя кожа, которая была плотью от ее плоти, была и ее кожей? Я открывала другие конверты, на глаз проверяя размер пачек, и вдруг поняла, что у меня нет ни сейфа, ни шкафчика, чтобы хранить столько денег. До этого я не приносила домой больше месячной зарплаты, не считая дневной выручки, за вычетом стоимости макияжа и штрафов, и никаких ценностей у меня не было.

Уставшая, я вернулась домой, поставила бумажный пакет на стол, и, положив рядом сумочку, села на подушку и закурила. Пол был еще холоднее, чем вчера, и я не могла решить, включить ли мне отопление, но решила обойтись без него, после чего вытащила мобильный из пустой сумочки.

Работаешь?

Я отправила сообщение подруге из сауны. Потом достала бальзам для губ, который за день бросила в пустой пакетик из патинко[7], и намазала слегка обветренные губы. Она довольно быстро ответила.

Да. Кое-как. Уйду в полночь.

Пошли выпьем? Можем поесть.

Ок, я бы перекусила. Но я работаю еще три дня потом, завтра с утра.

С десяти утра?

Да.

Она отвечала быстро, наверное, гостей у нее не было. Видимо, она много работала, хотя она была из полноценной семьи, но ее родители жили в какой-то непонятной дыре, в замшелом провинциальном городе, не в Тибе и не в Сайтаме, а там, откуда мало кто перебирается в Токио. То есть четыре или шесть дней в неделю она работает в старом районе красных фонарей, а когда у нее месячные, подрабатывает где-то еще, где не надо заниматься сексом. Думаю, она зарабатывает раза в три больше меня, хотя я работаю шесть дней в неделю.

Я бы выпила, давай встретимся через четыре дня.

Тебе не хватает пьянки после бара?

Нет, просто деньги пришли. И дома не могу спать.

А что с тем БДСМ-клубом?

А я ведь совершенно забыла о том БДСМ-клубе, контакты которого она мне прислала. На похоронах Эри царила такая тоска, причем тоска не по ее смерти, а по ее жизни, что я хотела узнать о ней побольше. Те публичные дома и клубы, в которых она работала в Осаке или рядом, были совсем простыми, и я не думаю, что они были как-то связаны с БДСМ. Тем не менее я начала о них расспрашивать, потому что туда меня бы наверняка взяли, даже с моими татуировками и ожогами. В других саунах и клубах, где хорошо платят, шрамы, за исключением следов от пластической хирургии, вообще не к месту. Помимо вставных зубов у Эри были шрамы от порезов той же длины, что и у меня, на левой руке от запястья и до локтя. Она рассказывала, что порезала руку в юности, но ведь она и умерла совсем юной.

Нет, еще нет. Я была в больнице. Там не смотрят на татухи?

Я задала этот вопрос спокойно, хотя я не погружалась в тему – может быть, это был импульс тех вопросов, которыми я забросала маму и которые она, скорее всего, вообще не поняла. Я недостаточно крепко закрутила крышку на бальзаме для губ, поэтому выдавила еще немного и намазала уже липкие губы.

Сейчас у многих девочек татуировки, везде, кроме горячих источников, где есть семейные бассейны.

Я дотронулась до левой руки, поглаживая пальцами через одежду ту неровность от шрамов. Татуировку мне делала вежливая и явно опытная художница, работавшая в большой яркой студии на оживленной улице, где было много школьников. Она не рисовала сама татуировки, работая по рисункам и эскизам клиентов и следуя их запросам и желаниям, поэтому я показала ей несколько примеров из журнала. После чего она аккуратно набила мне рисунок, украсив черным мои шрамы и сделав их совершенно невидимыми. Я несколько раз пробежалась пальцами по одному и тому же месту, касаясь неровной текстуры, пока ощущение совсем не пропало. И когда я потрогала татуировки, не прикрывавшие шрамы, мне казалось,