лбу прилипла прядка, я убрала ее. Лицо мамы было покрыто пушком, поэтому я вдруг подумала, что раньше, видимо, она старательно от него избавлялась. Кажется, мама потеряла половину волос по сравнению с теми днями, когда была у меня. И это было странно – ведь она больше не проходила ни лучевую, ни химиотерапию. Может быть, волос стало меньше, потому что она не хотела жить.

– Вы, наверное, устали, но подумайте, чего бы вам хотелось. И мы, и ваша дочь с радостью вам поможем, только скажите.

Доктор решил и меня включить в группу тех, кто мог что-то сделать для мамы. Хотя я уж точно никак не могла продлить ее дни.

– Хорошо, – пробормотала мама и закрыла глаза.

Доктор прямо посмотрел на маму, затем повернулся ко мне и кивнул. Я подумала, что он хочет выйти, и подошла к двери, чтобы проводить его. Он встал в проеме, чтобы его не было видно от кровати, и посмотрел на меня: «Теперь, пожалуйста, не выключайте телефон, даже ночью – все может кончиться сегодня или через неделю». Медсестры улыбнулись мне и вышли в коридор. Для меня и для мамы и вся больница, и этот коридор были слишком чистыми и просторными – оставаться здесь было роскошью. Я не знала, как себе представлял тот мужчина, вручивший мне деньги, сколько еще проживет моя мама, но ее тело наверняка столько стоило. Ведь ее белые, изящные формы сводили и других мужчин с ума.

После того, как доктор и медсестры ушли, я подошла поближе к маме, которая открыла глаза. Она не смотрела мне в лицо, но явно хотела со мной поговорить. После того, как она уехала, ее реплики, обращенные ко мне, были максимально конкретными: «Хочу яблочного сока» или «Спина болит».

– Бросила курить?

Мама оставалась в сознании, и этот вопрос прозвучал если не совсем отчетливо, то достаточно громко. Я ответила, что курить я брошу, и сразу же пожалела, что не выкурила сигарету снаружи перед больницей. Покурю после обеда.

Мама тоже курила, по меньшей мере пока мы жили вместе, да и шрамы у меня остались от зажженной сигареты. И я, и она это помнили.

– Бросай.

Это слово она произнесла отчетливо. У нее были сухие губы, и я подумала, что, когда она заснет, стоит нанести на них бальзам. Пушок на лице ее совершенно не беспокоил, поэтому я подумала, что с ней все хорошо. Снаружи за окном было светло, в больничном окне виднелось то же голубое и ясное небо, на которое я смотрела, когда уходила из квартиры хоста.

– Ты не узнаешь то, чего не знаешь, – сказала она еще четче.

– Ты о чем?

– Ты знаешь только то, что знаешь.

Мама могла отвечать на мой вопрос или нет – но она закрыла глаза и будто слегка улыбнулась. С закрытыми глазами она повторила: «Ты знаешь только то, что знаешь», и замолчала. Под носом у нее была кислородная трубка: мне всегда казалось, что последние минуты жизни мы проводим под капельницами и трубками, но мама, которая ждала смерти, умирала почти без ничего. Я не хотела, чтобы разговор прекратился, и поэтому продолжила:

– Спасибо. Может, ты меня не так ненавидела.

Я сформулировала это не как вопрос, без вопросительной интонации в конце. Когда я была маленькой, мама часто забывала обо мне, она спокойно уходила и оставляла меня одну. Мне не нравились ее стихи. Я и она вдвоем в тесной квартире, взрослая женщина и ее дочь, – все пространство было заполнено валяющимися в беспорядке распечатками, мусором, канцтоварами, а в ее стихах всего этого не было, и поэтому мне они не казались хорошими. Ее стихи не были похожи на стихи женщины, жившей в комнате с татами и выступавшей в клубе. Мир, который она хотела изобразить, был другим: это был мир, где росли цветы, которые она высаживала на крошечном пятачке в комнате, слишком маленьком по сравнению с балконом. Туда падали вечерние тени, скрывавшие ночной пейзаж – там было все, что она так любила. Из квартиры, где мы жили, едва было видно реку. Когда мама писала стихи, мне запрещалось с ней разговаривать, но я не знала, пишет ли она их, когда смотрит на реку, поэтому в эти моменты я тоже молчала. Мне казалось, что мама ненавидела не только тот овощной, но и весь наш район, и нашу квартиру тоже.

Когда я была подростком, то терпеть не могла то место, где мы жили. Я могла в юности показать ожоги своим друзьям, чтобы те меня пожалели, но после того, как я ушла из дома, я перестала их показывать. Я стала работать в баре, потому что тогда у меня еще не было моих татуировок, а там можно было работать в костюме, а не в платье. Я смирилась с ожогами от сигареты, но стыдилась своих необычных шрамов от горевшей футболки на руке и на плече. Я ушла из дома в семнадцать, и я стеснялась своего тела. Мои подруги, с которыми я проводила время, жили либо с парнями, либо на чьи-то деньги. И если бы одна из подруг, работавших в баре, не пустила бы меня пожить у нее за небольшие деньги, то я либо стала бы бездомной, либо вернулась к маме.

Я работала в патинко и в идзакая[10], зная, что не смогу постоянно оставаться у той подруги. Потом, все еще будучи девственницей, я начала работать в барах – и после двадцати, когда я доделала татуировки, скрывающие шрамы, я стала заниматься сексом. Но я по-прежнему боялась и не хотела, чтобы кто-то трогал мое предплечье, где были шрамы и следы от ожогов. Я помнила выражение маминого лица, когда она воткнула окурок мне в руку: у нее на лице отразилось страшное отчаяние, словно она была в панике и забыла все остальное. Нет, она не злилась, но, по-видимому, что-то ее совершенно страшным образом раздражало. Когда я сидела в комнатке за баром, я вспоминала ее лицо. Наверное, она знала, где я работаю, но я не говорила об этом.

– Скоро ты не сможешь говорить.

Мама открыла глаза, посмотрела на меня и пробормотала что-то вроде:

– Да, конечно.

Ее голос был тихим и задумчивым, наверное, она находилась под действием лекарств.

– Я рада, что ты есть, – выговорила она, и ее голос стал еще слабее, но я не расслышала ее с первого раза и переспросила.

– Я рада, что ты есть. Я твоему папе так и говорила.

И я