помню, о чем мы говорили, но, возможно, я просто хотела увидеть собаку. Проснувшись, я не испытала сожаления или разочарования, разве что в голове слева что-то болело.

Я дошла до станции быстрым шагом и принялась искать проездной в сумке, но поскольку я редко им пользуюсь, то не смогла его найти. В лежавшем в сумке конверте было много денег. Когда я стояла под душем, хост проснулся и предложил проводить меня до станции, но я отказалась. Затем, когда он в свою очередь пошел в душ, я убедилась, что пачки денег на месте, хотя мне и было стыдно. Собака, которую я раньше видела у Эри, веселилась и прыгала, высунув язык, в ожидании лакомства из моей сумки. Впервые за много месяцев я купила билет и доехала до больницы, где умирала мама, на поезде. В последний раз я ехала на поезде в день похорон Эри.

Мне казалось, что на вкус мама уже не отличает сок от желе, но подумав, что сок мог бы ее порадовать, я пожалела, что не купила его. У меня в голове по-прежнему раздавался голос этого мужчины за тридцать, обращавшегося с помощью слова «мать» к женщине-продавщице в овощном, сыном которой он явно не был. Мама терпеть не могла этот магазин, хотя вряд ли бы она догадались, что сок оттуда. Да и я была не так воспитана, чтобы сказать «мать» кому-то, кроме мамы. Это слово, за которым стоит моя мама, которая когда-то владела моим телом, теперь было наполнено особым смыслом. Мама, у которой день рождения был в начале года, хотела умереть до того, как ей исполнится пятьдесят четыре. Мне придется хоронить и сжигать тело пятидесятитрехлетней женщины, моей мамы, чья кожа и волосы так постарели. Ее кожа, кровь, плоть – все исчезнет в огне, но ее кости останутся, как, наверное, и зубы.

Поезд не останавливался на ближайшей к больнице станции, поэтому я решила пройтись еще минут пятнадцать. Я размышляла, не стоит ли взять такси, но людской поток в этот час был огромен, и я прошла мимо стойки. Если бы не мои визиты в больницу, у меня бы и не было возможности подышать свежим воздухом где-нибудь еще, помимо своего района. Теперь, когда моя подруга-домохозяйка, жаворонок, сбежала, я не могла представить, как это возможно. От мамы мне досталось роскошное и здоровое тело, шрамы, которые снижают его стоимость вдвое, и вот сейчас, в тот момент, когда моя молодость превращается в зрелость, – время, которое я могла бы потратить на утреннюю прогулку. Передо мной шли серьезные мужчины средних лет в костюмах, прыгали вороны, ехала тележка работника, наполнявшего автоматы с едой, валялась банка кофе, расплющенная тележкой – и все эту повседневную жизнь мне тоже подарила мама.

В вестибюле больницы я снова, уже в который раз получила гостевой пропуск. Я стояла перед панелью с цифрами в одном из лифтов, когда туда зашли две женщины и, расположившись в углу, принялись обсуждать мою татуировку. У них был легкий западный акцент, и они не понимали, что я их слышу – или же их это совершенно не заботило. «Но у сына Акаси-сан тоже татуировка, и когда она умерла, он пришел на похороны с детьми». «А, да?» – и они вышли из лифта на седьмом этаже. У одной в руках были цветы, у другой – бумажный пакет из дорогого овощного.

Лифт снова тронулся, и мне показалось, что из моего тела выпустили воздух, и это ощущение сохранилось, когда я вышла на этаже, где лежала мама. У лифта стояла знакомая медсестра, я кивнула ей и затем быстрым шагом, чтобы избежать посторонних взглядов, пошла к маме. Мои каблуки смешно цокали по коридору. Я приняла душ у хоста, но не стала мыть голову. Здесь, в стерильном воздухе больницы, от моих волос неприятно пахло алкоголем и табаком. Но от аромата духов мою маму точно бы затошнило, а сама я, все еще находившаяся в состоянии легкого похмелья, не люблю сильные запахи.

Дверь в мамину палату была открыта, и я увидела там спины нескольких человек. Я медленно подошла к ним и нарочно пошуршала пакетом, чтобы обратить на себя внимание. Мама была жива – из ее горла доносился звук, и, похоже, врач высасывал оттуда мокроту. Это был тот же самый доктор, который принимал маму, когда мы приехали в больницу на такси.

– Мокрота не мешает ей дышать. Но у нее нет сил, чтобы ее откашлять, поэтому мы ее отсасываем время от времени. В следующий раз этим займется медсестра.

Доктор вытащил трубочку изо рта мамы и, положив ее на серебристого цвета поднос, посмотрел мне в лицо, потом опустил глаза, потом снова поднял их на меня и произнес эти слова. Я пробормотала «спасибо» – было странно выражать благодарность, но я не знала, что еще сказать, и только с тревогой смотрела на маму, когда доктор уступил мне место и направился к стене, где была раковина. Кроме нас здесь была еще одна медсестра. Мне было стыдно стоять здесь, когда от моих волос так неприятно пахло, но я решила, что было бы странно не подойти к маме, и я подошла к подушке, стараясь стоять подальше от доктора. Мама улыбнулась и сказала что-то вроде: «Высосали мокроту», а затем более четко: «Я не могла дышать».

– Вам, наверное, тяжело приходить сюда каждый день. Вам бы следовало выспаться, ведь забота о больных родственниках – дело серьезное.

Я подумала, что в его словах был сарказм, но его тон был мягок. Затем он продолжил:

– Можно я поговорю с вами и мамой? – очевидно, что ответить отказом было нельзя. – Думаю, боль сейчас довольно сильная. В груди есть несколько областей, с которыми мы уже ничего сделать не сможем. Вы как? Сколько вы еще готовы продержаться? Вы можете сказать, хотите ли вы еще бороться?

– Да, – мама была в ясном сознании по сравнению с тем днем, когда я была в комнате. И звучала она почти так же, как тогда, когда была здоровой. – Думаю, мне нужно немного времени.

– Немного – это сколько?

Теперь доктор говорил совершенно иначе, как педиатр, обращавшийся к больному ребенку. Стройный мужчина с усами над губой. Если встретишься с ним на улице, то не подумаешь, что он богат.

– Я хочу немного поговорить с дочерью. Я хочу кое-что написать.

– Вы еще можете пошевелить рукой?

Мама в ответ приподняла и опустила руку и сделала несколько коротких выдохов. Как будто она поднимала тяжелый груз. К ее