и воображать, то думать и рассуждать – совсем не научился. Было ли что-нибудь отличное от других в том, что я носил за плечами невидимый груз? Не знаю. Возможно, что все переживают в детстве то же самое, но забывают это впоследствии, после окончательного изгнания из рая. Во всяком случае, повторяю, ни признака таланта литературного я не проявлял. Двух нот не мог спеть правильно. Был ничуть не умнее своих сверстников. Безобразно рисовал. Всё болел. Было отчего маме огорчаться». Родителям хотелось, чтобы Женя был талантлив и успешен, а сам он в то время чувствовал себя только трудным мальчиком.

И вот когда список принятых вывесили на доске возле канцелярии училища, Женя впервые в жизни надел длинные темно-серые брюки и того же цвета форменную рубашку и отправился вместе с мамой покупать учебники. «Мне купили и учебники, и тетради, и деревянный пенал, верхняя крышка которого отодвигалась с писком, и, чтобы носить всё это в училище, – ранец, – вспоминал Евгений Львович. – Серая телячья шерсть серебрилась на ранце, он похрустывал и поскрипывал, как и подобает кожаной вещи, и я был счастлив, когда надел его впервые на спину».

Женя пошел в реальное училище, не понимая и не предчувствуя, что начал новую жизнь. Русский язык давался ему сравнительно легко, хотя первое же задание – выучить наизусть алфавит – он оказался не в состоянии выполнить. Его память схватывала только то, что производило на него впечатление. Алфавит же никакого впечатления на Женю не произвел. И грамматические правила он заучивал механически, не веря в них в глубине души, как не верил ни в падежи, ни в приставки, ни в какие части речи. Женя не мог признать, что полные ловушек и трудностей сведения, преподносимые недружелюбным Чконией, могут иметь какое бы то ни было отношение к языку, которым он говорит и которым написаны его любимые книги. Язык сам по себе, а грамматика сама по себе. Да и все школьные сведения связаны с враждебным ему миром, со звонком, классом, уроками, толпой учеников – словом, никакого отношения не имеют к настоящей жизни.

Как бы то ни было, домашнее задание по русскому языку Женя выполнял самостоятельно. Но вот наступала очередь арифметики. Он открывал задачник, читал задачу раз, другой, третий и принимался решать ее наугад. Тут и начинались беды. Рубли и копейки не делились на число аршин проданного сукна, хотя Женя даже помолился, прежде чем приступить к этому последнему действию. Значит, решал он задачу неправильно. Но в чем ошибка? И он вновь принимался думать и думал о чем угодно, только не о задаче. Женя никак не мог сосредоточиться и направить внимание на ее решение. Темнело, перед ним на столе появлялась свеча, которая еще дальше уводила его от арифметики. Женя раскалял перо и вонзал в белый стеариновый столбик, и он шипел и трещал пока Женя проделывал каналы для стока стеарина от фитиля до низа подсвечника. Словом, в столовой уже звенели посудой, накрывали к ужину, а задача всё не была решена. А ему предстояло еще учить Закон Божий!

«Женя, ужинать!» – звала мама. И Женя появлялся за столом до того мрачный и виноватый, что мама сразу догадывалась, в чем дело. Хорошо, если она могла решить задачу самостоятельно, но, увы, это случалось не так часто. К математике она была столь же мало склонна, как и Женя. Обычно дело кончалось тем, что они обращались за помощью к отцу. Не проходило и пяти минут, как Женя переставал понимать и то немногое, что понимал до сих пор. Его тупость приводила вспыльчивого Льва Борисовича в состояние полного бешенства. Он исступленно выкрикивал несложные истины, с помощью которых очень просто решалась злополучная задача. И Женя бы понял их, вероятно, говори он тихо и спокойно. Только после долгих мучений и слез его ответ сходился наконец с ответом учебника.

С первого класса Женя мечтал о счастливом времени, когда он попадет в физический кабинет училища или начнет рисовать в рисовальном. Первый прельщал его шкафами с непонятными приборами и необыкновенным оборудованием. Имелся даже рентгеновский аппарат, в то время еще редкость. Городская больница иногда вывозила этот аппарат, чтобы определить, например, местонахождение пули у раненого. Рисовальный же кабинет восхищал Женю пюпитрами, расположенными амфитеатром. В нижней части этого амфитеатра в нише на черном фоне возвышалась гипсовая статуя Аполлона Бельведерского в размере подлинника.

Однако постепенно училище, в которое Женя так стремился, совсем перестало его радовать и манить. Русский, арифметика, арифметика, русский – отдохнуть душой Женя мог только на Законе Божием. Однажды Чкония сказал, что завтра будет урок рисования: «Принесите тетрадку, карандаши, резинку». Это обрадовало Женю. Утром он вскочил раньше всех и приготовил всё, что требовал учитель. Веселый, выбежал он в столовую. Все были в сборе, папа не ушел в больницу. Увидев Женю, он сказал: «Можешь не спешить – занятий сегодня не будет». В любой другой день Женя обрадовался бы этому сообщению, а в этот раз чуть не заплакал. Он так мечтал об уроке рисования! Женя вступил в спор, доказывая, что если бы сегодня был праздник, то в училище им сообщили бы об этом. Лев Борисович, необычно веселый, только посмеивался. Наконец он сказал Жене: «Царь дал новые законы, поэтому занятия и отменяются». Будучи уже более грамотным политически, чем прежде, Женя закричал: «Дал какие-то там законы себе на пользу, а у нас сегодня рисование!» Все засмеялись так необычно весело и дружно, что Женя вдруг понял: сегодня и в самом деле необыкновенный день.

Наскоро позавтракав, они вышли из дому и вдруг услышали крики «ура» и музыку. На пустыре, где обычно бывала ярмарка и кружились карусели, колыхалась огромная толпа. Над толпой развевались флаги, не трехцветные, а невиданные – красные. Кто-то говорил речь. Оратор стоял на каком-то возвышении, далеко в середине толпы, поэтому голос его доносился едва слышно. Но прерывающие его через каждые два слова крики: «Правильно!», «Ура!», «Да здравствует свобода!», «Долой самодержавие!» – объяснили Жене всё разом лучше любых речей. Едва он увидел и услышал, что делается на площади, как перенесся в новый мир – тревожный, великолепный, праздничный. Женя достаточно подслушал, выспросил, угадал за этот год, чтобы верно почувствовать самую суть и весь размах нахлынувших событий.

В толпе он испытал все неудобства своего маленького роста. Как он ни подпрыгивал, как ни старался, но, кроме чужих спин, ничего не видел. В остальном же он с глубокой радостью слился с толпой. Женя кричал, когда все кричали, хлопал, когда все хлопали. Каким-то