со мной, и я просто начинаю их слушать. Мне нравится наугад прочитывать страницу-другую какого-нибудь русского писателя. «Идиот» Достоевского напоминает учебник по механике: объясняет, как собираются радиаторы и шкивы души. Еще одна книга, которой удалось меня изменить, – «Человек без свойств» Музиля. Неизвестно у кого конфискованная, она попала ко мне год спустя, вскоре после Рождества. Корешок истерся, разбух и выцвел, как будто книгу выловили из бассейна рок-звезды. Я беру ее, верчу в руках, прикидывая, с чего бы начать. Выдергиваю нитки, снимаю приклеенную обложку. Разделяю толстый том на тетрадки, потом, сложив их стопкой, приступаю к шитью. Особенно меня трогает та часть, где Моосбругер, сидя в тюрьме, пытается понять, что же такое право, ведь вся его жизнь и была борьбой за собственные права. И вот я чувствую, что Музиль тоже оказывается рядом со мной, буквально в соседней камере.

Снова свободен и хочу жить честно

(1978–1981)

С пяти утра я мечусь по девяти квадратным метрам камеры: туда-сюда, туда-сюда, прямо как дворники на ветровом стекле. Пускаю мысли на самотек, пусть бегут куда хотят, все равно мне их не удержать. Я счастлив.

Через час, ну чуть больше, я буду свободен, подхвачу на руки Франческо. Уверен, он здесь, он меня ждет, и я как на иголках. Ему уже исполнилось два, он вырос без моих объятий. Мне хочется прижать его к себе, потрепать по щечке. Судья скостил мне срок за примерное поведение и за то, что до ограбления, провернутого с Ренцо, судимостей у меня не было. Но главным образом – именно за примерное поведение, если не считать того случая с телефоном, да и то, впрочем, была ерунда. Так что теперь, в конце 1977-го, меня переводят из Пизы обратно в Турин, и следующие одиннадцать месяцев заключения я буду отбывать по статье 21.

Выглядит это так: с утра пораньше я покидаю стены тюрьмы и иду работать в мастерскую, а в камеру возвращаюсь к 9 вечера. В общем, технически с сегодняшнего дня я полусвободный человек и буду жить в таком режиме до ноября 1978-го. Что мне вполне подходит.

Еще от главных ворот различаю вдалеке Адриану с малышом на руках. Охранник, сопровождающий меня до порога, что-то бубнит. Наверное, считает, что я его слушаю, а я думаю только, какая у него уродливая морда – ни дать ни взять помесь пони с анчоусом. Поворачиваюсь к нему спиной, выхожу за ворота и, набрав в легкие воздуху, как дайверы перед погружением, срываюсь с места.

Прижимаю малыша к себе, целую жену, ее губы – прохладное рождественское утро и жаркий августовский вечер, йогурт с овсяными хлопьями, свежие сливки, взбитые белки, жаркое и чечевичная похлебка. Беру Франческо на руки, он глядит на меня с опаской, но я себя успокаиваю: «Все в порядке, это нормально». Какой же он пухляш! Щеки раскраснелись на улице после теплой машины: бедняжка, здесь, на Севере, всегда холодно. Подбрасываю в воздух, ловлю – весит он не больше пары бутылок воды. Чувствую, как тянет спину, мышцы сводит спазмом, но виду не показываю. Он фыркает, ощупывает ладошкой мое лицо, исследуя резкие, угловатые черты – сплошь ямы да рытвины, поросшие неопрятной колючей щетиной. Потом отворачивается, тянется к маминой нежной коже – ну ее, эту папину наждачку. Нет, не отпущу. Ни за что.

Я все повторяю по себя: «Все в порядке, все нормально. Как давно он у тебя на ручках не сидел?» Пробую укачать, машинально сравнивая, сколько Франческо весил в 1976-м, когда я брал его на руки в последний раз перед возвращением в тюрьму, и сколько весит сейчас, в конце 1977-го. Прикидываю, сколько кормлений я пропустил. Умножаю на миллиграммы молока. Должно быть, около тысячи кормлений.

– Поехали отсюда, – но, прежде чем сесть в «Ауди», я впитываю солнце и ветер каждой клеточкой кожи. Что ж, едем.

По дороге домой мы почти не разговариваем: нужно просто побыть вместе, заполнить разделяющее нас время и расстояние. Когда машина сворачивает на узкую мощеную дорогу, ведущую в Трану и дальше – к нашему дому в деревушке Коломбе, сердце бьется чаще. Тюремная вонь и ор, от которого закладывает уши, остались позади. Наконец-то дома. И я хохочу: гляжу на окна и хохочу.

– Ты чего, Леонардо? Все хорошо? – волнуется Адриана.

Еще как!

– Поверить не могу! Ни единой решетки!

В тюрьме у меня случались приступы бреда, в какой-то момент я даже вообразил, будто у решеток есть разум, собственная воля и что я могу убедить их разойтись и выпустить меня. Обычное тюремное помешательство: с женой таким не поделишься, решит еще, что у меня крышу снесло.

Пока мы ехали, Франческо уснул. А вот мне спать некогда, нужно торопиться. Не успев переодеться, бегу на новую, честную работу по статье 21. Но тут Адриана целует меня, и страсть накрывает нас с головой. Устоять невозможно. Вся накопленная, отложенная на потом любовь вспыхивает в нас, как в юные годы. Однако на сей раз это любовь взрослых. Дом наполняется теплом ее тела, мы смеемся и продолжаем, пока можем, а после лежим обнявшись. Вот так бы и лежать лет до девяноста! Но рука закона уже тянет меня за шкирку – я прощаюсь с женой и направляюсь в Турин.

С сегодняшнего дня у меня новая жизнь. Отныне я стану зарабатывать честным трудом. Обещаю. Я больше ни на секунду не хочу потерять семью. Работаю в Мирафьори, в лавке свояка-молочника. Продаю сыр, молоко, сливки. Я из тех продавцов, кто любит разыгрывать покупателей. Свояка, мужа сестры Адрианы, это слегка раздражает, но покупателям нравится, да и мне веселее. По крайней мере, до закрытия, а потом приходится возвращаться в камеру.

Через пару недель Адриана спрашивает, не можем ли мы переговорить наедине.

– Конечно, – отвечаю. – В чем дело?

– Я беременна! – с торжествующим видом объявляет она.

Замечательная, потрясающая новость! Я обнимаю ее и едва не прыгаю от счастья.

Но при этом где-то внутри автоматически запускается компенсаторный механизм – инстинктивная тревога, полученная от древних предков, возникшая на заре развития нашего вида. Это не мои мысли, это дергает за ниточки биология: бесконечные тома хромосом ежесекундно вырабатывают все новые инструкции. Второй ребенок, предположительно, родится к концу моего срока. Одного я, работая в лавке, кое-как прокормить смогу, а со вторым, боюсь, придется сложнее. Нырять в трясину, воспитывая пару издольщиков, рабов чужой воли, не хочу. Нет, они должны иметь возможность жить так, как им захочется, а не так, как живет их отец. Нередко я вскакиваю по ночам и слоняюсь туда-сюда по дому в поисках решения.

Выхожу в ноябре: объявленная амнистия чуть сокращает срок.

Стоять за прилавком, нарезая сыр и колбасу, мне по душе, с работой я справляюсь. С утра до вечера занимаюсь молоком и закваской. Вот только хватит ли этого на оплату счетов, одежды, школ, отпусков, бытовой техники? Но я убеждаю себя, что с честными тружениками случается только хорошее. Твержу это и про себя, и вслух. И так три года, вплоть до 1981-го и нового стука в дверь.

– Кто там? – спрашиваю.

– Пройдемте в комиссариат.

Расспрашивать бессмысленно, я все равно с ними пойду, даже если не понимаю зачем.

Это был не я: арест невиновного

(1981–1984)

Меня арестовывают. Странное ощущение: голова чешется изнутри, будто там у меня колючий песок и внезапный ураган поднимает его и швыряет в стенки черепа, ну или будто лишаем все заросло. Меня в наручниках увозят в Тревизо, затем переводят в Ле Нуове. Но этим дело не заканчивается: берут заодно и свояка, у которого, в отличие от меня, судимостей нет, – просто надевают наручники и бросают за решетку. Ему как новичку дают восемнадцать месяцев, мне же в ожидании апелляции предстоит отсидеть все тридцать шесть.

В чем нас подозревают? Должно быть, это как-то связано с лавкой. Может, мы выкрали закваску для бурраты? Но нет, нам предъявляют обвинение в вооруженном ограблении ювелирного магазина. И где? В Модене! Сто лет там не был. Они ошибаются. Я работал – молча и покорно. Жил абсолютно честной жизнью. И все-таки схлопотал очередную пощечину. Как тут не вспомнить свои же слова: чтобы выжить на этой планете, мало на ней родиться. Даже если ты вне игры, тебе