пластика – защитная панель. Приподнимаю и чувствую под ней что-то упругое и гибкое. Это завернутые в плотную ткань пачки банкнот. В каждой по сто купюр, перетянутых бумажной лентой, какие используют в банках для ускорения подсчетов при выдаче крупных сумм. Дважды пересчитываю: в каждой миллион лир. Всего сто пятьдесят пачек. Охренеть, одним махом сто пятьдесят миллионов.

Улов намного выше среднего, обычно выходит десять – пятнадцать миллионов за операцию. Случались и неудачи, и оправдания подсудимого, если он вдруг делал то, что мне нравилось. Например, один дал сто тысяч лир бездомному возле Пьяцца Трилусса. Стоп, все подозрения сняты. За другим я следил целый месяц, а потом упустил на вокзале в Сиене. Для меня это самая настоящая, полноценная работа, со своим рабочим графиком. Просто я не сижу в конторе пять дней в неделю, а провожу по восемь–десять часов каждый день, приклеившись к потенциальному работодателю – жертве. Досконально его изучаю. С одной стороны, чувствую себя виноватым, с другой – никаких угрызений совести. Они заслуживают своей участи. И это не банальные разглагольствования в гостиных, где респектабельные граждане лениво обсуждают классовую ненависть. Ничего подобного. Даже не близко. Я возвращаю то, что у меня отобрали. У меня и таких, как я. Бедолаг, лишенных права на апелляцию.

Но жить так дальше я не хочу. Встретишь не того человека – и рискуешь лишиться жизни или снова оказаться в тюрьме. И потом, меня терзает еще одна мысль, причем немаловажная: я боюсь, что жажда мести возьмет верх над разумом. Сейчас мне нужны деньги, чтобы позволить себе честную жизнь и дать близким то, что они заслуживают. Однако всему должен быть предел.

Искушение честностью

(1986)

Десять утра, я наблюдаю поражающую воображение сцену: какие-то парни, явно отлетевшие в астрал, оглушительно пердя, пристраиваются срать прямо на улице. Да что вообще происходит? Я не узнаю свой город! Обычно автомобильная прогулка по Турину расслабляет меня, дает возможность поразмышлять. Но на сей раз все вокруг выглядит настолько нереальным, что смахивает на карикатуру в грошовой апокалиптической брошюрке.

Лавина героина буквально сметает новое поколение подростков. К политике «горькая пыль» отношения не имеет: напротив, она сводит на нет любые протесты. В одной из своих «командировок» я видел такое, что меня прохватило до самых печенок, а я ведь не из впечатлительных. Иду по центру Болоньи, навстречу молодые ребята, и у каждого на груди, словно кулон на цепочке, болтается шприц. И такое – на каждом шагу: этих подростков, играющих в якобы взрослую жизнь, будто неводом гребут. Однажды в толпе, тусующей по барам на Пьяцца Маджоре, я заметил известного художника Андреа Пациенцу[12]. Зашел выпить кофе, а он рядом стоит, потом в чьем-то разговоре слышу его имя. Он не особо выделялся, мне лично показался одним из многих. Это мода, думалось мне тогда, пройдет. Но я ошибался. Героином хвастают, он олицетворение альтернативного образа жизни. По крайней мере поначалу, пока не рухнешь в яму. А потом, если не колоть этого дерьма все больше и больше, останутся только судороги, холодный пот, рвота и потеря аппетита. Героин возник в одночасье, и вот он повсюду, даже в тюрьме я видел ломки у пары ребят, оставшихся после ареста без привычной дозы. Хиппи, волосатики, или как там себя зовут эти шуты гороховые, только и делают, что болтают о расширении сознания, ЛСД, наркотиках и общинах.

Как по мне, это кратчайший путь в бездну. Я раз пытался поговорить с одним из тех ребят на улице, он мне в сыновья годился – лет шестнадцать максимум. Тех, у кого есть свое мнение, переубедить просто, а вот тех, кто руководствуется чужим, – невозможно. Они будут стоять насмерть. Эти люди даже говорят одинаково: одни и те же фразы, одни и те же обрывки чужих афоризмов и лозунгов. Будто клоны, отголоски идей, зародившихся где-то далеко-далеко. Я же благодаря отцу Руджеро понял, что единственная истина, которую вообще стоит искать, – это твой собственный жизненный путь. Для этого не существует единой формулы, константы вроде числа пи. И вычислить площадь собственного существования не так-то просто.

Что касается меня, то, возможно (но не точно), на сей раз я сведу все к скучному квадрату. Финансовая база, чтобы иметь возможность вырастить детей, заложена неплохая, за этот аспект можно быть спокойным. В Тране городские поветрия их не настигнут. Кое-что я пускаю на поддержку семьи в широком смысле этого слова: когда могу, помогаю свояченице, а то с арестом мужа у нее тоже началась черная полоса. Пора бы мне уже завязывать, нужно быть полным идиотом, чтобы рисковать новым тюремным сроком.

И тут как нельзя более кстати подворачивается случай: через третьи руки я получаю деловое предложение. У свояка есть друг, некий Раньеро, работает в производственном секторе где-то в глубине Пьемонта. Встречу он назначает в пафосном баре, принадлежащем некоему Имбракино. Раньше мне там бывать не доводилось. Бар довольно занятный, дочиста вылизанный, внутри свежий ремонт, а интерьер такой роскошный, будто на борт королевской яхты попал. На Раньеро серый кардиган с ручной вышивкой, белая рубашка в тон столь же белым, коротко остриженным волосам, височки подбриты, глаза голубые, благоухает оранжадом. Похож на университетского препода, а я, значит, студент, сдающий очередной экзамен.

Судя по тому, что рассказал мне свояк, этот весьма образованный, даже утонченный парень много лет назад, пока не переехал на другой конец города, был завсегдатаем его лавки. «Я всегда для него моцареллу из Баттипальи откладывал. Похоже, у него что-то типа степени по философии, но не волнуйся, говорит он легко, без зауми!»

А еще у него повсюду связи, особенно в Ассоциации промышленников.

– У меня тут кое-кто хочет уволиться, ищем замену, – говорит он мне.

Отлично, думаю.

– Спасибо за предложение, Раньеро. Очень признателен.

– Да при чем здесь признательность, – перебивает Раньеро и поясняет: – Я наслышан об этой идиотской истории с арестом…

– Мы невиновны! – вскидываюсь я.

– Конечно! Об этом и речь: чтобы покончить с былыми привычками и предрассудками, приходится экспериментировать.

Этот пассаж я не очень понимаю, какие-то философские штучки, но киваю вежливо, а он продолжает:

– Мои партнеры сняли под офис пару комнат на востоке Турина, на самой окраине, – аренда нынче недешевая.

Я снова киваю.

– Не стану долго объяснять, лучше сперва познакомлю тебя с главным, Лучано.

– Отлично, только позови!

Три дня спустя я встречаюсь с Лучано, одним из партнеров Раньеро, беседую с ним в крохотном офисе за наполовину опущенными жалюзи. У них в производстве чудна́я разработка, называется «Додо», – настолько безумная, что сразу мне нравится. Это такой брелок для ключей, сделан из пластика и латуни, и к нему прилагается страховка: если потеряешь, тебе возместят восемьдесят процентов стоимости новых замков.

– Страхуют по договору швейцарцы, – поясняет он. И добавляет: – Нам нужен инвестиционный вклад для покрытия основных расходов и что-то вроде представителя.

А почему бы и нет, думаю. И киваю:

– Ага, я в деле!

Вношу условленный пай, беру на себя обязанности торгового агента. Лучано хочет сперва пристроить по тридцать-сорок штук в каждую из местных табачных лавок, а также в небольшие магазинчики и кое-какие предприятия по соседству, после чего начать раскручиваться и в других районах города.

Но на первом же собрании пайщиков я предлагаю нечто прямо противоположное, почти еретическое: «Стоп! Не так надо! Размениваясь по мелочам, мы измотаем себя и ничего не заработаем. Просто доверьте мне рулить маркетингом».

Поначалу все в панике от моей идеи. Но не проходит и года, как я запускаю рекламу «Додо» в прайм-тайм на Пятом канале и «Италия-1». Теперь наши брелоки хотят купить все. И я, кого в школе считали непроходимым тупицей, вдруг оказываюсь гениальным предпринимателем. Моя стратегия заключалась в том, чтобы привлечь хотя бы один крупный бренд, а затем притянуть и остальные, которые неизменно последуют примеру престижной компании. В яблочко! Ставка сработала.

Я прихожу в римский «Аджип»[13], в «Рено», в пезарский «Бенелли»[14] и к вечеру продаю двести тысяч штук! Потом в «Панигал»[15], где я