все равно переломают кости. Моя судьба определена: мне предстоит, перебравшись через реку, очутиться на другом берегу – берегу бесчестности. Других вариантов я не вижу.

Именно сейчас, когда моя жизнь с Адрианой и детьми столь безмятежна, все рушится. Снова. Свояченица, не веря никаким оправданиям, уходит от мужа, и двое детей остаются без отца. Семья, не совладав с напряжением, распадается. И виноват в этом я: моя честность обратилась уже и против тех, кто рядом.

Я не сделал ровным счетом ничего, но в суде первой инстанции мне дают тринадцать лет и шесть месяцев. Подаю апелляцию, и следующие три года дело перебрасывают из одной инстанции в другую, всего их набирается аж семь штук. Во всей стране еще не случалось такого запутанного разбирательства, даже у отъявленных мафиози.

Едва переступив порог Ле Нуове, пройдя по кирпичной мостовой цвета рвоты, я первым делом вижу то же лицо, что и в 1972-м. Этот смахивающий на идиота тип здесь уже лет десять. Кажется, он из Бергамо, был стоматологом, но за время отсидки сам потерял почти все зубы. Не исключено, что именно пары ртути из амальгамы в пломбах и выжгли ему нейроны.

Я не похож на этих людей. Каждый из них скатывается в безумие по-своему – но не я. У меня семья, я хочу как можно скорее выйти на свободу. Но если в 1972 году героина здесь почти не было, то теперь тюрьмы переполнены отъехавшими торчками. Не влипнуть в неприятности будет сложно.

Помимо парня из Бергамо, у меня есть еще один сосед по камере – Франко, за жуткую вонь изо рта прозванный Циррозом. Возраст определить трудно – где-то от сорока пяти до шестидесяти пяти, точнее не скажешь. В какой-то момент он заводит со мной странный разговор: мол, есть у него любимая стена, и он без нее не может. Спрашивает, а какая у меня. Я не понимаю. Дело происходит в коридоре, в одном из его ответвлений, прямо перед камерой. Обычно во время прогулки мы, выстроившись друг за другом, ходим по узкому тоннелю, от пола до потолка обнесенному металлической сеткой, которая крепится к мощным стальным балкам. Не зная, что ответить Циррозу, я делаю вид, что не слышу. Надеюсь, он отвяжется. Глухота – вполне надежная форма защиты. Но если не восстановить равновесие, через пару месяцев умственная деградация постигнет и меня, превратив в такого же опустившегося бедолагу, как остальные.

Иногда я задаюсь вопросом, как сложилась бы моя жизнь, сделай я иной выбор. Может, поступил бы на офтальмолога, выучился азам, получил лицензию и всю оставшуюся жизнь заведовал оптикой.

Через несколько дней уныние понемногу сходит на нет, разум обретает привычную ясность. Я становлюсь саркастичным, въедливым, снова стараюсь разряжать обстановку. Первая мысль, и весьма забавная, – подходящий ответ Циррозу: выбрав любимую стену, я тем самым заставлю три остальные почувствовать себя менее значимыми, а это было бы невежливо. Насмешка над окружающим миром – вот на чем держится моя оборона. Правда, смеяться здесь особо не над чем: в Ле Нуове, рассчитанной примерно на пятьсот заключенных, сейчас теснится не менее тысячи. Интересно, поможет ли это завести с кем-нибудь хотя бы подобие дружеских отношений? Надеюсь, что да.

Между тем на свободе Марко исполняется три года, Франческо – шесть. Старший уже все понимает. Не обманывайте детей. Мы же с Адрианой выбираем притворство, понадеявшись, что так сыну будет проще сыграть отведенную ему роль. Рассказываем, что я работаю в тюремной библиотеке, мол, это такая же работа, как и любая другая, но из-за режима приходить домой не могу. Франческо кивает. По-моему, он уже осознал и принял свою роль в этой драме. Когда я расспрашиваю его о школе, он отвечает: «Все хорошо».

Я переспрашиваю у Адрианы, она подтверждает. Потом шепчу: «А из-за меня над ним не смеются?» Она говорит, что нет. Ну по крайней мере от этого моя семья избавлена.

Я ужасно скучаю по Франческо. По Марко – больше, но он еще маленький, проблем меньше. Справится.

И такая канитель тянется тридцать шесть месяцев, до середины марта 1984-го, когда меня полностью оправдывают.

«Обвиняемый свободен и может быть отпущен из места заключения».

Вот так, просто и ясно. Я это знал – и они знали. Излагая мотивировочную часть, судья указывает на недостаточность улик, а адвокат говорит, что все это – чудовищная ложь. Нас отымели, причем дважды. Государство никак не компенсирует нам причиненный ущерб, годы тюремного заключения и опороченную деловую репутацию. И это называют правосудием!

Терпение. Все еще будет. Но начинать с нуля в тридцать два и с судимостью, воняющей, как привокзальный сортир, непросто, да и на работу меня в жизни никто не возьмет.

Вот уже несколько дней как меня оправдали, а я так и не смирился с этой позорной несправедливостью. Адвокат рассказал мне обо всех пассажах, исключенных из приговора, и это просто какой-то беспредел! Теперь я хочу поговорить с судьей как мужчина с мужчиной – никаких мантий и прописанных ролей: просто как два существа одного биологического вида. На равных. Я жду его у выхода из суда в Болонье. Четыре часа тащился, чтобы в глаза ему взглянуть. Пока не очень понимаю, как к нему подойти, но иных вариантов у меня нет. Это мой долг перед самим собой.

Пару часов я в раздумьях просиживаю на ступеньках суда, представляю себе эту сцену. В какой-то момент замечаю, как он спускается по лестнице. Подхожу, беру за локоток и сухо, без эмоций, излагаю все, что знаю:

– И как же это вы умудрились влепить мне «за недостаточностью улик»? Вы ведь схватили настоящего вора за четыре дня до того, как пришли за мной! Что это за игры?

– Пустите! – мигом свирепеет председатель апелляционного суда, однако находит в себе силы остановиться, обернуться и ответить: – Ступайте-ка лучше домой, к детишкам! А эти три года считайте наказанием за те случаи, когда вас не поймали!

Такого ответа, нелепого, начисто лишенного этики и здравого смысла, я никак не ожидал. Стою как громом пораженный. Чего я только себе не воображал, но такое… Да большего идиотизма в жизни не сыщешь! Без единой улики пустить псу под хвост три года моей жизни, разрушить семью свояка и оправдываться тем, что я, наверное, нечто подобное где-то там совершил? Как же хочется дать ему по морде! Я сжимаю кулак, отвожу назад плечо, замахиваюсь, но тут перед глазами всплывают лица Франческо, Марко и Адрианы – и я сдерживаюсь. Ради них. Никогда не знаешь: вдруг меня осудят за излишний наклон Пизанской башни, вызванный резким движением воздуха в Болонье? Уж что-что, а подходящий эксперт у них всегда найдется.

С час еще стою на лестнице в той же позе. Я вне себя и не понимаю, что делать. Что-то внутри меня сломалось. Потом возвращаюсь к машине, пиная по пути мусорные урны и припаркованные машины. Старику, который пытается меня остановить, ору: «Какого хрена вылупился?»

Меня снова, как в детстве, захлестывает ощущение бессилия перед толпой напыщенных, самодовольных всезнаек, вываливающих дерьмо на головы тех, кто не в состоянии себя защитить, на всех южан или, скажем, только на сицилийцев: явно же все они в чем-то да провинились. При виде судьи я вспомнил директора в Турине, учителя начальной школы, графа и графиню, – все они относились к моим родителям, как к бархатной щетке для полировки стульев. Быть может, в изменении климата тоже виноваты исключительно жители Палермо? И в том, что на стенах пляжных домиков плесень заводится? Выходцы из Палермо ведь всегда и во всем виноваты!

В своих мыслях я часто прибегаю к гротеску, отстраняясь и осыпая этих жалких выскочек насмешками. Еще один защитный механизм, который со временем совершенствуется. Над своей жизнью тоже иронизирую, стараюсь воспринимать ее как можно более легкомысленно, дабы не нагнетать эмоции и не предаваться мстительности. Не представляю пока, как мне поступить, но что-то явно делать придется. А значит, неизбежны последствия. Хлопнув дверцей машины, я уезжаю обратно в Пьемонт и к вечеру возвращаюсь домой. Теперь вся моя жизнь изменится. Остается только понять, как именно.

С честной жизнью покончено. Сделаю по-своему: сам буду и судьей, и палачом!

(1984)

1984 год – решающий.