продвинулись. Сколько еще безымянных могил мы найдем? Сколько столов увидим? Все это отвлекало нас от поисков выжившей родственницы. Но почему старые друзья Сэма так стараются отвлечь нас? Должен же быть там, где жили Роженеки, кто-то, кто не встретит нас с вилами. Тот, кто решится с нами поговорить.

Я поняла, что не представляла себе эти поиски. Я собиралась помочь Сэму пообщаться с таинственной родственницей, полагая, что она наверняка будет счастлива его увидеть.

Я лениво тыкала вилкой в пресный сыр и оглядывалась в поисках официантки с кофе. Может быть, земляки Сэма не хотели, чтобы мы нашли Хену по какой-то собственной причине? Или им вообще не было дела, найдем ли мы ее? По всему произошедшему сказать было невозможно. И кофеина мне явно не хватало.

Сэм отодвинул тарелку.

– Сегодня никакого холокоста, детка, – объявил он.

Мое лицо прояснилось.

– Сегодня мы будем просто туристами в польском отпуске.

Он громко захохотал, отчего люди за соседними столиками обернулись на нас.

– Готова?

– Почти…

Разве можно здесь забыть о холокосте. Я только что завтракала посреди импровизированных кладбищ, вспоминая все, что с нами было. От воскресенья я не ждала ничего хорошего. Я не привыкла, что на меня смотрят как на зверя в зоопарке. В Польше никто не сомневался, что я еврейка, хотя в Штатах я часто слышала, что совершенно не похожа на еврейку. Гитлер определял евреев очень просто: любой, у кого бабка или дед были евреями, подлежал истреблению. Я подумала, что и в послевоенной Польше это определение сохранилось, хотя выжившие евреи стали вступать в брак с поляками.

Может быть, в послевоенной Польше Хена нашла способ «прижиться»?

Сэм явно закалился, но от антисемитских ноток в разговорах с поляками у меня порой отвисала челюсть. Сэм прошел через ад: принудительные работы, краковское гетто, вагоны для скота, ужасы концлагерей. Он вел себя так, словно забыл об этом. Когда он вернулся в Польшу, силы он черпал из воспоминаний о детстве и юности. Он говорил, что в те времена «люди были антисемитами, но не были настроены против меня».

По дороге из Варшавы Сэм подробно рассказывал мне об исторических истоках антисемитизма. Крестьяне считали, что жизнь еврейских лавочников гораздо легче, потому что им не приходится работать на полях, – но ведь евреям официально было запрещено заниматься сельским хозяйством, и им приходилось искать другие способы зарабатывания на жизнь. На протяжении веков дворяне нанимали евреев для сбора арендной платы, а это порождало неприязнь к сборщикам. Евреи были грамотными – они должны были читать Тору, а для этого родители обязаны были дать детям образование. Грамотность позволяла евреям занимать более высокооплачиваемые должности в торговле и банковском деле. Хотя евреи часто держали трактиры и пивоварни, в социальном плане они держались поодаль от христианских соседей – еврейские правила приготовления пищи не позволяли собираться за одним столом.

В 1939 году, до начала войны, евреи составляли значительную часть населения Польши – 10 процентов от 35 миллионов. Варшава на 30 процентов была еврейской – в городе проживали 375 тысяч евреев2. Но и после их истребления антисемитизм в Польше сохранился. В 1968 году коммунистическое правительство обвинило оставшихся евреев в росте протестных настроений среди студентов и во внутренней борьбе за власть. Начавшиеся чистки заставили евреев бежать, и к 1972 году в Польше осталось около восьми тысяч евреев. Мы приехали в 1991 году, и в это время евреями себя считали всего 3700 человек, то есть 0,01 процента населения3.

Но даже такое малое число в восприятии населения считалось гораздо большим, чем в реальности. В начале нашей поездки Сэм переходил улицу в Варшаве и увидел граффити в нацистском стиле: «Евреи вон!» Сэм повернулся к одному из прохожих, который тоже прочел ту же надпись, и спросил по-польски:

– Какие евреи?

– Здесь очень много евреев, – ответил прохожий. – Я сам одного знаю.

Подобные истории поразительны. Стефан привел нас в один дом, где мы надеялись найти какие-то еврейские памятные вещи. Сэму пришлось вести довольно сложные переговоры с пожилой женщиной, квартира которой была целиком обставлена мебелью, брошенной евреями. Он купил небольшую картину с изображением хасидского раввина, сумев сторговаться, – хозяйка запросила цену, равную стоимости моего авиабилета в обе стороны. Когда мы выходили, из ее квартиры выскочила женщина помоложе и обрушилась на нас с какими-то обвинениями. Лицо ее исказилось, она буквально выплевывала слова. Сэм перевел мне сказанное ею, только когда мы оказались на улице: «Не знаю, на что вы, евреи, жалуетесь. Выжило вас предостаточно!» У меня перехватило дыхание. Эта женщина считала, что 250 тысяч выживших из 3,3 миллиона – это предостаточно?! Как Хена могла выжить в стране, где сложилось такое отношение?

Я поставила свою чашку и заторопилась вслед за Сэмом, который уже влился в туристическую группу седовласых мужчин в джинсах и кроссовках в вестибюле отеля. Я подошла к нему, когда он по-польски разговаривал с портье – тот и предположить не мог, что Сэм не был в Польше уже пятьдесят лет. Сэм спрашивал совета для экскурсии по Кракову – этот старинный город на реке полон великолепных церквей, монастырей и старинных особняков. Главная его достопримечательность – замок Вавель XIV века. Его построили польские короли, а нацисты расположили здесь свой штаб, благодаря чему замок уцелел во время блицкрига 1939 года.

Мы оставили машину на краю старого еврейского квартала и пошли по кварталу ветхих домов, которые буквально излучали отчаяние. Под облезлыми карнизами и перед фасадами с пятнами угольной пыли местные жители устроили небольшой блошиный рынок. Продавцы с остекленевшими глазами продавали унылые предметы. Крах коммунизма не открыл перед ними новых перспектив. Небритый парень, похожий на обитателя нью-йоркских трущоб восьмидесятых годов, продавал поношенные ботинки. Рядом беззубая бабка разложила перед собой грязные овощи и подгнившие яблоки.

Солнце пробилось сквозь мрачные тучи. Мы шли дальше, и качество товаров немного улучшилось. Аккуратные ящики со свежими огурцами и капустой соседствовали со слегка поношенными шерстяными пиджаками. Сэм шагал вперед, высматривая знакомые места. Я пыталась представить, как он четырнадцатилетним мальчишкой приехал в этот город учиться. Он вырос в маленьком городе, а теперь ему нужно было изучить маршруты трамваев и поездов. Он прекрасно учился, а по выходным ездил на поезде домой. На нем была красивая синяя школьная форма, и девушки-пассажирки смотрели на него с восхищением. В следующий раз он попал в Краков, когда в ноябре 1942 года его семья оказалась в гетто. Хотя жили они в очень стесненных условиях – больше десяти человек