евреев польскую полицию, потому что многие походили на «арийских» поляков и вовсе не напоминали антисемитские карикатуры. Поэтому евреев заставляли носить желтые звезды на одежде и запирали в гетто. Возможно, Софья хотела меня подбодрить, но ей это совсем не удалось.

Я выросла с желанием выглядеть как все. Мне страшно хотелось походить на стильных блондинок из журнала Seventeen. Я унаследовала дедовы голубые глаза, черты лица матери и имела неоднозначную фамилию, поэтому оставалась инкогнито.

После школы я поступила в университет Тьюлейн в Новом Орлеане и решила вступить в студенческое сестричество, чтобы быть как все. И меня с охотой приняли, сказав, что я выгляжу как «настоящая американская девушка».

От их слов улыбка замерла на моем лице. Они навсегда привили мне синдром притворщика. А девушки из еврейских сестричеств не обращали на меня внимания. Я постоянно вспоминала слова пожилых евреек, которые скептически меня оглядывали и фыркали: «Она совсем не похожа на еврейку». Я не знала, как относиться к своему хамелеонству, которое позволяло скрывать свою еврейскую идентичность.

Но времена изменились. Мне повезло. Деду, который в 1930–1940-е годы жил на американском Юге, было нелегко найти партнеров, готовых сотрудничать с бизнесменом-евреем. Отец не сталкивался с такими проблемами, но не мог вступить в лучший гольф-клуб нашего города, куда до середины 1970-х годов не принимали евреев и чернокожих. Мне было четырнадцать, когда мою семью пригласили нарушить эту традицию. До сих пор помню те взгляды, когда мы вошли и сели за их столы.

В Польше укрыться было некуда. Я не могла не понимать: живи я здесь в 1940-е годы, шансы на выживание у меня были бы почти нулевые.

Я рассказала Сэму о словах Софьи.

– Это неважно, – ответил он.

Он не позволял себе реагировать на вид своего старого обеденного стола и на оскорбительный запрет забрать этот стол. Я была поражена предупреждением Софьи, а Сэм оставался чистым прагматиком.

– Майдецкий молодец, – сказал он. – Если бы не он, мы не нашли бы могилы семьи Дула.

Мне тоже хотелось быть в Польше такой же бесстрастной и спокойной, как и во время своих журналистских расследований. Но принять безразличие местных жителей к судьбе наших родственников было нелегко.

Я поражалась тому, как это удается Сэму. Он удивительно хорошо держал свои страшные воспоминания под спудом, чтобы найти общий язык со своими бывшими соседями. В городе он держался, но за завтраком на него нахлынули воспоминания о семье Дула. Все началось еще вечером, за ужином. Он говорил обрывками предложений, словно вода толчками вытекала из порванного шланга. Все Дула были высокими и стройными и вечно толклись в магазине тканей, который находился всего в квартале от дома и лесопилки Сэма. Тетя Эстер была сестрой его матери. Он заходил в магазин, чтобы поболтать с двоюродным братом Кальманом, на несколько лет его старше, и с его старшим братом Вульфом. Вульф служил в польской армии и погиб в 1939 году во время германского вторжения. Кальман и Сэм учились в частной еврейской высшей школе в Кракове. Кальман успел окончить, а Сэм проучился всего год. Но даже это сделало их более образованными, чем все жители города. В то время в Польше обязательным было лишь семилетнее образование. Сэм и Кальман помнили девушек не только из своей, но и из соседней еврейской женской школы.

Сэм рассказал, что старшая дочь Авраама и Эстер Дула после свадьбы переехала в другой польский город и он не знает, что с ней было дальше. Авраам был более религиозен, чем семья Сэма и другие родственники. Входя в их магазин, Сэм точно знал, что старший Дула начнет расспрашивать его о Торе. Но хотя Авраам прекрасно знал иудейские тексты, и он сам, и его семья одевались совершенно обычно. Никто не признал бы в них евреев, если бы нацисты не заставили их носить на одежде желтую Звезду Давида.

– Они прятались на этой ферме, потому что Содо покупал у них ткани, и Кальман, наверное, попросил его спрятать семью, – предположил Сэм. – Они вообще были скрытными. Мы думали, что они ушли в какое-то убежище, но никто не знал, куда они отправились.

Делиться подобной информацией даже с ближайшими родственниками было слишком опасно. Я видела, как Сэм все обдумывает, сверяясь с мысленной картой довоенного города, – впоследствии он начертил ее для меня. Он помнил все лавки на главной улице и всех родственников, которым они принадлежали.

В последний раз он прошел по этой улице в сентябре 1942 года. Начальник гаража, куда Сэма отправили на принудительные работы, предупредил его о готовящейся облаве и даже предложил спрятать его. Но Сэм из осторожности отказался. Он думал, что у его отца есть собственный план для семьи и семьи Банахов.

Следующей ночью они собрали все, что могли унести, и ушли из своего комфортного дома на ферму, где можно было спрятаться. Йозеф Раковский заранее договорился об этом с другом-чиновником. Тот спрятал их не у себя, потому что к нему постоянно наведывались польские полицейские и немецкие офицеры. У него были родственники, жившие на дальнем хуторе. Две семьи – младшую девочку Машу-Дину спрятали в другой семье – добрались до хутора еще до рассвета. Оказавшись в темном амбаре, Сэм в полной мере ощутил тяжесть своей судьбы. Из человека его превратили в загнанного зверя.

За завтраком я пощипывала хрустящий хлеб и сыр. Мне нелегко было принять эти воспоминания. Я знала, что поездка будет тяжелой. Я смотрела на свой кофе – его здесь подавали нефильтрованным, и требовалось терпение, чтобы дождаться, пока гуща осядет, – и думала, сколько понадобится кофе, чтобы понять все это.

– Сэм, как люди могли так долго там жить, зная, что на дворе похоронены люди?

– Бог знает, – покачал он головой.

– А кто эти поляки, которые убивали евреев в самом конце войны?

– Кто-то называет их бандитами, кто-то – партизанами. Это трудный вопрос.

Польское подполье было самым большим в Европе, хотя французское получило гораздо больше внимания1.

– Знаешь, поляки спасли больше евреев, чем в любой другой стране Европы, – продолжал Сэм. – В Польше партизаны – герои. Ты видела памятники с орлами вдоль дорог? Это в честь Армии крайовой.

– А наши люди лежат на полях и в подвалах, – буркнула я.

– Такова жизнь. Детка, я не обещал тебе розовых садов.

– Конечно. В здешних садах закапывали евреев, – мрачно ответила я, чувствуя на своих плечах тяжкий груз его истории.

Общение Сэма со старыми знакомыми открывало нам все новые сведения, но в поисках Хены мы не