на Восток устремлен корабль. Свежий ветер дует в сторону родной земли. О, дочь Ирландии, где ты задержишься? То, что надувает мой парус, – не твои ли это воздыхания? Вей, вей, о, ветер! Несчастье, ах! Несчастье, дочь Ирландии, влюбленная и дикая!»

Двойное несчастье страсти, избегающей реального и Нормы Дня, сущностное несчастье любви: того, что желаешь, но чем еще не обладаешь, – это Смерть, – и теряешь то, чем обладал, – радость жизни.

Но эта утрата не ощущается как обнищание, скорее наоборот. Мы воображаем, что живем дальше – более опасно и более ярко. Дело в том, что приближение смерти является жалом чувственности. Оно в полном смысле слова обостряет желание. Оно даже усугубляет его до желания убить другого или убить себя, или утонуть в общем кораблекрушении.

«О, ветры, – вновь вскричала Изольда, – стряхните летаргию с этого мечтательного моря, воскресите из глубин неумолимое вожделение, покажите ему добычу, которую я предлагаю! Разбейте корабль, поглотите обломки! Все, что пульсирует и дышит, о, ветры, я даю вам в награду!»

Увлеченные смертью вдаль от отталкивающей их жизни, сладострастные добычи противоречивых сил, но бросающих их в одно и то же головокружение, возлюбленные смогут соединиться друг с другом лишь в мгновение, которое лишает их навсегда всякого человеческого упования, всякой возможной любви в абсолютной преграде и высшей экзальтации, разрушающей себя своим исполнением.

12. Старинная и тягостная мелодия

Объективное изложение Романа заставило нас почувствовать некоторые противоречия. Гипотеза о противостоянии, которую автор старался проиллюстрировать, между законом рыцарства и феодальными обычаями, позволила нам неожиданно вскрыть механизм этих противоречий. Тогда и началось наше расследование подлинной темы легенды.

За предпочтением, отдаваемым автором правилу рыцарства, стоит романический вкус. За романическим вкусом кроется любовь к нему самому. И это предполагает тайный поиск препятствия, благоприятствующего любви. Но это еще только маска любви в препятствии самом по себе. И высшая преграда – это смерть, разоблачающаяся в завершении приключения как истинная цель, желанное желание от начала страсти, возмездие над претерпеваемой и теперь искупленной судьбой.

Этот анализ первоначального мифа передает несколько тайн, значение которых сложно переоценить, но общее сознание которых должно отрицать их внутреннюю очевидность. Хотя сухость сокращенного описания, идущей в обход внутренней логике Романа, и могла бы показаться смутной и несправедливой, я хорошо это чувствую и утешаюсь, если результаты точны; пускай некоторые предположения и оказывались бы спорными, но я и это принимаю без труда перед доказательствами; но что бы мы ни думали об интерпретации, которую я умышленно стилизовал, получается, что она нам позволила внезапно вскрыть в нарождающемся состоянии определенные фундаментальные отношения, лежащие в основе наших судеб.

Поскольку любовь-страсть возрождает миф в наших жизнях, постольку мы не можем теперь отрицать радикальное осуждение, выражаемое ей в отношении брака. Благодаря завершению мифа мы знаем, что страсть предстает аскезой. Она настолько действенно противостоит земной жизни, насколько обретает форму желания, а это желание, в свою очередь, маскируется под фатальность.

Кстати, мы указывали, что подобная любовь не лишена глубинной связи с нашей тягой к войне.

Наконец, если верно, что страсть и необходимость в ней являются аспектами нашего западного способа познания, то следует исходить – по крайней мере, в виде вопроса – из последнего отношения, которое в конечном счете, возможно, окажется наиболее фундаментальным из всех. Познание через страдание – разве это не само действие и доблесть наших наиболее проницательных мистиков? Эротика в благородном смысле и мистика: независимо от того, являются ли они причиной или следствием, или имеют общее происхождение – эти две «страсти» говорят на одном и том же языке и, быть может, исполняют в нашей душе ту же «старинную и тягостную мелодию», оркестрованную драмой Вагнера:

«Однажды она спросила меня, и вот она вновь говорит со мной. Для какого предназначения я родился? Для какой судьбы? Старинная мелодия мне вторит: «Чтобы желать, и чтобы умереть».

* * *

Исходя из «физиономического» рассмотрения форм и структур Романа, мы смогли уловить оригинальное содержание мифа в его грубоватой и великой красоте. Два пути нас искушают теперь: один из них восходит к историческим и религиозным задним планам мифа; другой – нисходит от мифа до наших дней.

Свободно пройдем их: один за другим. Мы станем останавливаться на пути, дабы проверить то или иное локализованное происхождение, или то или иное непредвиденное последствие отношений, которые мы только что выяснили.

Книга 2. Религиозные истоки мифа

1. Естественное и священное «препятствие»

Мы все более или менее являемся материалистами, мы – другие наследники XIX-го столетия. Если нам показывают в природе или в инстинкте грубые наброски «духовных» фактов, мы тотчас полагаем, что имеем объяснение этих фактов. Низшее нам кажется самым верным. Это суеверие времени, мания «низвести» возвышенное до ничтожного, странное заблуждение, принимающее за достаточную причину просто необходимое условие. Это также и научная скрупулезность, как мы сказали бы. Что оказалось бы нужным для освобождения разума от спиритуалистических иллюзий. Но я плохо разумею интерес избавления, состоящий в «объяснении» Достоевского возвышенным злом, а Ницше сифилисом. Любопытный способ освобождения духа, «приводящий» к его отрицанию.

Но я заранее говорю и протестую: если я обнаружу, что инстинкт и секс знают спонтанную диалектику, в некоторых отношениях аналогичную диалектике страсти в нашем мифе, то многие подумают, что этого достаточно… Посвятим же страницу подобному роду возражений.

* * *

Разве препятствие, которое мы видели в ходе нашего анализа мифа, не имеет совершенно естественного происхождения?

Отсрочка наслаждения, разве это не самое элементарное ухищрение желания? И разве человеку, «сделанному подобным образом» не навязывается иногда некоторая почти инстинктивная умеренность в интересах самого вида? Ликург, законодатель Спарты, предписывал молодоженам продолжительное воздержание: «Это для того, – рассказывает о нем Плутарх, – чтобы они всегда оставались сильными и бодрыми своим телом, и чтобы, не получая удовольствия от любовных утех с пьяным сердцем, их любовь всегда пребывала бы свежей, а их дети происходили бы от нее более крепкими»[9].

Равно и феодальное рыцарство чтило в целомудрии инстинктивное препятствие инстинкту, имея целью сделать воинов более доблестными.

Однако добродетель подобной дисциплины относится к самой жизни, но не к духу. Она уступает достигнутому успеху. Она ничего не ищет в потустороннем. Евгеника Ликурга отнюдь не аскетична, поскольку, напротив, нацелена на вящее распространение вида. Нельзя видеть в этих жизненных процессах ничего, кроме психологической опоры страстной диалектики. Необходимо, чтобы страсть пользовалась телами, применяя их законы. Но констатация законов тела отнюдь не объясняет любовь Тристана, например. Она тем паче