завершении ряда испытаний, из которых Тристан выйдет очистившимся; к смерти, каковая была преображением, а не жестокой случайностью. Следовательно, речь всегда идет о сведении внешней фатальности к внутренней, свободно воспринимаемой влюбленными. Это искупление своей судьбы, которое они совершают, умирая от любви; это возмездие приворотному вину.

И мы присутствуем in extremis при ниспровержении диалектики-преграды. И в самом деле, это больше не преграда, состоящая на службе у роковой страсти, но наоборот, она стала целью, желанным для себя концом. Вот почему страсть играла лишь роль очищающего испытания, почти как покаяние в служении этой преображающей смерти. Мы касаемся последней тайны.

Любовь к самой любви таила в себе куда более страшную страсть, глубоко постыдную волю – и которая могла «изменять» себе такими символами, как образ обнаженного меча или опасного целомудрия. Сами того не подозревая, влюбленные несмотря на себя всегда желали только одного – смерти! Сами того не сознавая, страстно обманывая себя, они всегда искали лишь искупления и возмездия за «то, что они претерпели» – страсть, запущенную приворотным зельем. В самой тайной глубине их сердец находилась воля к смерти, действенная страсть Ночи, диктовавшая им фатальные решения.

Подытоживаем еще раз: долгому периоду воссоединения (суровая жизнь) соответствует срок длительной разлуки (брак Тристана). Прежде сего: приворотное зелье; в завершении: двойная Смерть; между ними – потаенные свидания.

10. Приворотное зелье

И вот раскрывается в себе составная причина мифа – сама создавшая его необходимость.

Истинный смысл страсти настолько ужасен и постыден, что не только те, кто ее переживает, не сумеют осознать ее конца, но и те, кто желает запечатлеть ее в ее чудесном насилии, вынуждены прибегать к обманчивому языку символов. Оставим пока в стороне вопрос о том, были ли осведомлены авторы пяти первоначальных поэм о масштабах своего произведения. Во всяком случае, нам следует уточнить смысл слова «обманчивый», только что использованного нами.

Популяризация психоанализа приучает нас воспринимать, что подавленное желание всегда «выражается», но таким образом, чтобы сбить с толку суждение. Запретная страсть, неодолимая любовь создают для себя систему символов, иероглифический язык, ключ к которому у сознания отсутствует. Двусмысленный по своей сути язык, поскольку он «предает» в двойственном смысле слова то, о чем желает сказать, не говоря об этом. Ему приходится составлять одним жестом, одной метафорой как выражение желаемого объекта, так и выражение того, что осуждает желание. Тем самым запрет остается утвержденным, и объект пребывает невнятным, но все же он делает аллюзию на себя, а посему в некоторой степени несовместимые требования представляются сразу удовлетворенными: необходимость говорить о том, что нравиться, и необходимость избежать осуждения, любовь к риску и инстинкт предосторожности. Спросите у того, кто использует подобный язык, спросите у него причину того или иного образа странной наружности, и он ответит, что «это все естественно», «что он сего не знает», «что он не придает этому значения». Если он поэт, то станет говорить вдохновенно, или, наоборот, риторически. У него никогда не будет достаточно веских причин, чтобы доказать, что он ни в чем не виновен…

Представим теперь проблему, стоявшую перед автором первоначального Романа. Какой материальной символикой, готовой скрывать то, что необходимо было передать, располагал он в XII-м столетии? Магической и рыцарской риторикой.

Преимущество этих способов выражения бросается в глаза. Магия убеждает, не приводя причин, даже в той степени, когда ничего не дает. И рыцарская риторика, как, впрочем, всякая риторика, является средством передачи в качестве «естественных» наиболее темных положений. Идеальная маска! Гарантия секрета, но также и гарантия безусловного одобрения со стороны читателя. Рыцарство – это общественное правило, которое элиты эпохи намереваются противопоставить худшим «безумиям», ощущаемым ими за угрозу. Значит, рыцарственный обычай обеспечивает рамки для Романа. И мы неоднократно отмечали характер «мыслимого условно предлога» запретов, им нала гаемых.

Для магии роль будет следующей. Речь идет об изображении страсти, завораживающее исступление которой нельзя принять без зазрения совести. Она кажется варварской в своих последствиях. Она воспрещается Церковью как грех; а разумом как губительный избыток. Вот почему восхищаться ею мы сможем только в том случае, если ее освободим ее от всякого рода видимой связи с человеческой ответственностью.

Вмешательство приворотного зелья, подействовавшего роковым образом и даже выпитого по ошибке, оказалось теперь необходимым (Томас, стремящийся уменьшить роль этой магической «хватки», обречен сделать меньшую нечеловеческую страсть более приемлемой в глазах моралиста; уступая в этом Берулю, он окажется первым ответственным за деградацию мифа).

Но что же тогда представляет собой приворотное зелье? Оно – алиби страсти. Это то, что позволяет влюбленным сказать: «Вы видите, что я ни при чем; вы видите, что оно сильнее меня». И вместе с тем мы видим, что в силу этой обманчивой фатальности все их поступки направлены к смертной участи, которую они любят в некотором роде с ухищренным решением, с тем более безошибочной хитростью, способной уклоняться от осуждения. Наши наименее просчитанные действия иногда оказываются наиболее эффективными. Камень, брошенный, «не целясь», попадает прямо в цель. По правде сказать, мы стремились к этой цели, но сознание не успело вмешаться и сдержать спонтанный жест. Вот почему самые прекрасные сцены Романа есть те, которые авторы не сумели истолковать, и которые они описывают как полностью невинные.

* * *

Не было бы мифа, не было бы романа, если бы Тристан и Изольда могли сказать, какой конец они готовят всей своей глубокой, глубинной бездной воли. Кто посмеет признаться, что желает Смерти? Что он питает отвращение к смутившему его дню? И что он ожидает всем своим существом уничтожения своего существа?

Некоторые поэты гораздо позже осмеливались на подобное возвышенное признание. Но толпа говорит: они – безумцы. И страсть, которой романист желает польстить слушателю, кажется, по обыкновению, более слабоумной. Вряд ли ее когда-нибудь признают в своем несомненном избытке, в смерти, ее проявляющей по ту сторону возможного раскаяния!

Некоторые мистики сделали большее, нежели признание: они изведали и объяснились. Но если бы они противостояли «темной Ночи» с наиболее суровой и ясной страстью, то посредством веры обладали бы залогом того, что вся личностная и «светлая» Воля заменит их собственную. Тогда это был бы не безымянный бог приворотного зелья, слепая силы Небытия, но Бог, обещающий свою благодать и «живое пламя любви», вспыхивающей в «пустынях» Ночи.

Сам Тристан ни в чем не может сознаться. Он проявляет нежелание хотеть. Он заключает в себе непроверенную, неоправданную истину, познание которой он с ужасом отвергает. Он держит свое извинение наготове, и оно его обманывает лучше, чем кто-либо иной: это яд, который его «испрашивает силой». И тем не менее, избрав подобное предназначение,