приворотное зелье продолжает действовать? Если, как считают некоторые, чистосердечное раскаяние мотивирует разлуку, то почему они обещают друг другу встретиться снова в момент, когда соглашаются расстаться? Почему затем Тристан удаляется для новых приключений, в то время как у них происходит свидание в лесу? Почему виновная королева предлагает «суд Божий»? Она хорошо знает, что это испытание должно ее погубить. Она торжествует только благодаря импровизированной уловке in extremis, представленной как обманывающей самого Бога, поскольку чудо совершается![5] Наконец, суд исполнен: королева считается невиновной. Тристан, получается, тоже, и вообще мы больше не видим того, кто бы воспротивился его возвращению к королю и, следовательно, к Изольде…

С другой стороны, не очень ли странно, что поэты XII-го столетия, столь требовательные, как только речь заходит о чести и верности сюзерену, оставляют без слова комментария так много мало оправдываемых поступков? Как они могут представлять нам подобный образец рыцарства Тристана, наиболее хитро и цинично обманувшего своего короля; или саму добродетельную даму, прелюбодейную жену, не отступающую даже перед лукавейшим богохульством? Почему они, наоборот, называют «вероломными» баронов, защищающих честь Марка? Даже если ревность обуревает этих баронов, но они, по крайней мере, не лгали и не обманывали, чего не скажешь в отношении Тристана…

Наконец, возникает сомнение в значимости тех редких предполагаемых мотивов. В самом деле, если мораль верности сюзерену требует, чтобы Тристан отдал Марку невесту, которой стремился обладать – и которую он с полным правом завоевал для себя самого, освободив ее от дракона, как не преминул подчеркнуть Томас – то нельзя не подумать, что эти щепетильности запоздалые и мало искренние, поскольку Тристан постоянно не упускал случая возвращаться ко двору и к Изольде… И разве это приворотное зелье не предназначалось для супругов? Тогда зачем ограничивать срок его действия? Три года вряд ли достаточно для счастья влюбленной пары. И когда Тристан женится на другой Изольде «за ее имя и за ее красоту», но вместе с тем оставляет ее девственницей, разве не очевидно, что ничто не обязывает его к этому браку и оскорбительному целомудрию, и что он ставит себя в положение, из которого нет другого выхода, кроме смерти?

6. Рыцарство против брака

Современный комментатор Романа о Тристане и Изольде желает в нем видеть «Корнелиев конфликт между любовью и долгом». Подобная классическая интерпретация есть добрый анахронизм. Кроме того, она злоупотребляет Корнелем и, судя по всему, отрицает один из тех фактов, масштаб которых часто ускользает от улавливания скрупулезной эрудицией. Я хочу сказать о противостоянии, проявляющемся уже во второй половине XII-го столетия, между рыцарским правилом и феодальными обычаями. Возможно, недостаточно отмечалось, насколько его отражают и культивируют бретонские романы.

Вполне вероятно, что куртуазное рыцарство едва ли было просто идеалом. Первые авторы, рассказывающие о нем, имеют привычку уже оплакивать его упадок: но они забывают, что таким, как им заблагорассудилось его представлять, оно возникало разве что в их грезах. Разве сущность заключается не в плаче по упадку в то самое мгновение, когда оно пытается столь неуместно себя осознать? С другой стороны, возможный успех романа разве не кроется в противопоставлении вымысла некоего идеала тираническим реалиям?

Всякая загадка, поставленная перед нами Романом, побуждает нас искать с подобной стороны элементы первого решения. Если допустить, что приключение Тристана должно было служить иллюстрацией конфликта рыцарства с феодальным обществом, то есть конфликта двух обязанностей, или даже, как мы видели выше, конфликта двух «религий», то можно отметить, что проясняются многие эпизоды; во всяком случае, если эта гипотеза и не разрешает всех сложностей, то значительно продвигает вперед само решение.

Чем отличается бретонский роман от песни о деянии (chanson du geste), которую он с поразительной быстротой вытеснил уже во второй половине XII-го столетия? В нем женщине отводится роль, ранее принадлежавшая сюзерену. Бретонский рыцарь, наравне с южным Трубадуром, признает себя вассалом избранной Дамы. Но на самом деле он остается вассалом сеньора. Отсюда возникнут правовые конфликты, неединичные примеры которых представлены в Романе.

Вернемся к эпизоду с тремя «вероломными» баронами. Согласно феодальной морали, вассал был обязан доносить до сеньора все то, что ущемляет его право или его честь как сюзерена: он – «вероломный», если не делает этого. Итак, в Тристане бароны изобличают Изольду перед королем Марком: следовательно, они «верные» и преданные. Однако, если автор их трактует вероломными, то это, как очевидно, в силу иного кодекса, принадлежащего только рыцарству Юга. Решение дворов любви Гаскони хорошо известно: вероломным станет тот, кто разоблачит тайны куртуазной любви.

Этого одного примера было бы достаточно для доказательства того, что авторы Романа сознательно избрали «куртуазное» рыцарство против феодального права. Но мы располагаем и другими основаниями верить последнему. Концепция верности и брака, согласно куртуазной любви, одна способна объяснить некоторые поразительные противоречия повествования.

В соответствии с официально признанным тезисом, куртуазная любовь возникла в результате реакции на жестокую анархию феодальных нравов. Известно, что брак в XII-м столетии стал для сеньоров чистой и простой обогатиться и присоединить земли, отданные в приданное или ожидавшиеся в наследство. Когда «дело» шло наперекосяк, то можно было изгнать свою жену. Предлог кровосмешения, как это ни странно, лишал Церковь силы сопротивляться: оказывалось достаточным и без особых доводов заявить о родстве в четвертой степени, чтобы добиться отмены брака. Этим злоупотреблениям, порождающим бесконечные распри и войны, куртуазная любовь противопоставляет верность, независимую от законного брака и основанную на одной любви. Отсюда можно даже заявить, что любовь и брак несовместимы: это знаменитое суждение двора любви, состоявшегося у графини Шампанской (Приложение 3).

Если Тристан и автор Романа разделяют подобный взгляд на вещи, то вероломство и прелюбодеяние извиняются и более чем прощаются – возвеличиваются как выражающие вероломную верность высшему закону donnoi, то есть куртуазной любви (donnoi или domnei обозначает вассальное отношение, установленное между влюбленным рыцарем и его Дамой или domina).

Итак, верность несовместима с браком, что мы увидели. Роман не упускает случая принизить общественный институт, усмиряя мужа, – короля с лошадиными ушами, всегда столь легко обманутого, – и прославить добродетель тех, кто любит друг друга вне брака и вопреки ему.

Но подобная куртуазная верность обладает одной из наиболее любопытных черт: она противопоставлена настолько же браку, насколько и «удовлетворению» в любви. «Поистине, о donnoi не знает тот, кто желает полного обладания своей дамой. Это уже не любовь, когда чувство обращается в реальность»[6]. Вот что ставит нас на путь первого объяснения следующих эпизодов: наличия меча целомудрия, возвращения Изольды к своему мужу после нахождения в убежище в лесу Морруа или даже