В действительности «право страсти» в том смысле, как его понимают современные люди, позволял Тристану похитить Изольду после того, как они выпили приворотного зелья. Однако он доставляет ее к Марку: это означает, что правило куртуазной любви противостоит тому, чтобы подобная страсть «превращалась в реальность», то есть завершалась «полным обладанием своей дамой». Вот почему Тристан изберет в данном случае соблюдение феодальной верности, делая из этого маску и тайное пособничество куртуазной верности. Он избирает свободно, поскольку, как мы уже выше отмечали, что, будучи сильнее короля и баронов, он смог бы на феодальном плане, который принимает, отстаивать право силы…

Подумаешь, странная любовь, согласующаяся с законами, ее осуждающими, дабы лучше сохранить себя! Откуда может взяться это предпочтение для того, кто препятствует страсти, для того, кто мешает «счастью» влюбленных, разлучает и мучает их?

Ответить, что именно этого желает куртуазная любовь, отнюдь не означает ответить по существу, ведь речь идет о том, почему человек предпочитает данную любовь другой – той, которая «реализуется», той, которая «удовлетворяет себя». Прибегнув к весьма правдоподобной гипотезе о том, что Роман иллюстрирует конфликт «религий», мы смогли бы уточнить и различить основные сложности интриги; но в конечном счете решение оказывается просто отодвинутым.

7. Любовь в романе

Если возвратиться к изложению нашей легенды, то нельзя не поразиться следующему факту: два вступающих в игру закона – рыцарства и феодальной морали – наблюдаются автором лишь в тех ситуациях, когда им позволено в романе перескакивать друг через друга.

Это замечание, в свою очередь, само по себе не может служить объяснением. На каждый из наших вопросов было бы легко ответить следующим образом: все происходит так, поскольку по-другому не получилось бы романа. Но подобный ответ способен убедить только в силу ленивого обыкновения нашей литературной критики. По правде сказать, он ни на что не отвечает. Он нас приводит просто к выдвижению основополагающего вопроса: была ли необходимость в существовании романа? И в самом деле, роман ли это?

Вопрос, который мы назовем простодушным не без неосознанной мудрости: поскольку мы предчувствуем, что он небезопасен. Он действительно помещает нас в средоточие всей проблемы – и ее масштабы, несомненно, превосходят частный случай нашего мифа.

Тому, кто усилием абстракции выходит за пределы феномена, общего для романиста и читателя, тому, кто участвует в их потаенном диалоге, представляется, что их связывает безмолвное соглашение или даже своего рода соучастие: желание, чтобы роман продолжался или, как говорится, чтобы он возобнов лялся. Упраздните это желание, и больше не будет его поддерживающего правдоподобия: именно это и произошло в случае с Научной историей (читатель «серьезного» произведения окажется настолько требовательным, насколько он знает, что ход событий не должен зависеть ни от его желания, ни от фантазий автора). Предположим, наоборот, что все это чистая воля и больше не существует возможной неправдоподобности: так обстоит дело в сказке. Между этими двумя крайностями столько же уровней правдоподобия, сколько и предметов. Или если угодно: правдоподобие зависит для данного романического произведения от характера страстей, коим оно хочет польстить. Это означает, что некто воспримет «толчок» творца и искажения, чему подвергнется в «логике» текущего наблюдения в той точной мере, в какой эти попущения обеспечат необходимыми предлогами страсть, которую ему хочется испытать. Таким образом, подлинная тема сочинения разоблачается по характеру «трюков», которые автор вводит в действие и которые извиняются в той мере, в какой разделяются его намерения.

Мы видели, что внешние преграды, противостоящие любви Тристана, в определенном смысле беспричинны, то есть они, во что бы то ни стало, являются романическими уловками. Однако из наших замечаний по поводу правдоподобия следует, что сама беспричинность вызываемых препятствий способна раскрыть истинную тему произведения, подлинное естество страсти, поставленной на карту.

Необходимо почувствовать, что здесь все является символом, все поддерживается, все составляется наподобие сновидения, а отнюдь не по образу нашей жизни: и предлоги романиста, и поступки двух его героев, и тайные предпочтения, подразумеваемые у его читателя. «События» суть лишь образы или проекции желания – того, что ему противостоит, того, что его может возвысить или попросту заставить его продолжаться. Во всем проявляется, как и в поведении рыцаря и принцессы, требование, отрицаемое ими, – и, возможно, романистом, – но более глубокое, нежели обусловленность их счастья. Ни одно из препятствий, с которыми они сталкиваются, не оказывается объективно непреодолимым, и все же они всякий раз отказываются друг от друга! Можно сказать, что они не упускают случая расстаться. Когда нет преграды, то они ее изобретают: обнаженный меч, женитьба Тристана. Они сочиняют препятствия как бы для удовольствия, – хотя они от них и страдают. Но послужит ли это для удовольствия романиста и читателя? Не все ли равно, ведь демон куртуазной любви, внушающий сердцам влюбленных козни, откуда рождается их страдание, это тот же самый демон романа, такого, как его любят Западные люди.

Какова же истинная тема легенды? Расставание влюбленных? Да, но во имя страсти и ради той самой любви, которая их терзает, дабы себя превознести, себя преобразить – за счет их счастья и даже их жизни…

* * *

Мы начинаем различать тайный и тревожный смысл мифа: опасность, которую он выражает и скрывает, эту страсть, похожую на головокружение… Но нынче не время отворачиваться. Мы достигаем, мы испытываем очарование, мы со-рождаемся для «восхитительного мучения». Любое осуждение оказалось бы напрасным: головокружение не осуждается. Но не страсть ли философа медитировать в головокружении? Познание может представляться не чем иным, как усилием духа, сопротивляющегося падению и защищающегося от искушения.

8. Любовь к любви

«Из всех недугов мой, увы, отличен; он дорог мне; я радуюсь ему; моя погибель – то, чего я жажду; и боль моя в здоровье коренится. Вот почему не вижу я, над чем мне сетовать, стеная, ведь мой недуг в произволении моем проистекает; сие желание мое, что делается болью; но с легкостью желаю я, коль мне страдать приятно; и столько радости мне в скорби, что я с восторгом стражду».

Кретьен де Труа

Должно иметь дерзость задаться вопросом: а любит ли Тристан Изольду? Любил ли он ее? (Наставлять нас способны только «глупые» вопросы, а все, что кажется очевидным, скрывает в себе то, чего нет – примерно так выражался Валери).

Кажется, ничто человеческое не сближает наших возлюбленных, скорее наоборот. В свою первую встречу они общались только из нарочитой вежливости. И когда Тристан возвращается к поискам Изольды, то вспоминает, что эта вежливость уступает место самой неприкрытой враждебности. Все заставляет думать, что свободно они никогда не