над всем видимым Творением. За столетия появления Манеса можно выделить одно и то же противостояние в индоевропейских мифологиях. Светлые Боги: Ахура-Мазда (или Ормузд) Иранцев, греческий Аполлон, кельтиберский Абеллион. Темные Боги: индуистский Диаус Питар, иранский Ахриман, латинский Юпитер, галльский Диспатер…

Нас соблазняет множество других сопоставлений, одно из которых, по крайней мере, напрямую затрагивает предмет этой книги: концепция женщины у Кельтов очевидно напоминает платоновскую диалектику Любви.

Женщина предстает в глазах друидов божественным и пророческим существом. Это Велледа из Мучеников, светлый призрак, появляющийся перед взором заблудившегося в ночной мечтательности римского полководца: «Ты знаешь, что я фея?» – говорит она. Эрос облекается во внешность Женщины – символ потустороннего и ностальгии, заставляющий нас презирать земные радости. Но символ двусмысленный, поскольку он стремится смешать сексуальное влечение и бесконечное Желание. Эссильт священных легенд, «предмет созерцания, таинственное зрелище», являлась приглашением желать того, что пребывает по ту сторону воплощенных форм. Но она прекрасна и желанна сама по себе… И все же ее естество ускользающее: «Нас привлекает Вечное женственное», – скажет Гёте. И Новалис: «Женщина есть цель мужчины».

Тем самым устремленность к свету принимает символ ночное влечение полов. Великий несотворенный День в глазах плоти не что иное, как Ночь. Но наш день в глазах Бога, пребывающего по ту сторону звезд, это царство Диспатера, отца Теней. Точно так же Тристан Вагнера хочет погрузиться в пучину, чтобы возродиться в небе Света. «Ночь», которую он воспевает, является несотворенным Днем. И его страсть – это культ Эроса, Желание, презирающее Венеру, даже когда оно страдает от сладострастия, даже когда полагает, что любит бытие…

Слишком много говорят о нирване и буддизме в отношении вагнеровской оперы. Как если бы языческая подоснова Запада не смогла бы обеспечить мага наиболее действенными элементами его приворотного зелья! Впрочем, поразительно констатировать, насколько изначальный кельтизм Европы пережил римское завоевание и германские вторжения: «Галло-римляне в большинстве своем оставались переодевшимися Кельтами. Так что после германских нашествий в Галлии снова ожили моды и вкусы, принадлежавшие Кельтам»[14]. Романское искусство и романские языки свидетельствуют о важности кельтского наследия. Позднее именно монахи Ирландии и Бретани, последних прибежищ бардических легенд, сохраненных клириками, евангелизировали Европу, напомнив ей о просветительском служении. И это приводит нас на подступы эпохи, когда образовался наш миф…

* * *

Но ближе к нам, нежели Платон и друиды, своего рода мистическое единство, как бы филигранью вырисовывающееся на заднем плане ересей Средневековья. Если мы объемлем географическую и историческую область, простирающуюся от Инда до Бретани, то обнаружим лишь одну религию, распространившуюся, так сказать, подпольным путем уже с III-го столетия нашей эры, синкретизируя совокупность мифов Дня и Ночи, как они сложились поначалу в Персии, а затем в гностических и орфических текстах: это манихейская вера.

Сами сложности, с которыми мы сталкиваемся в наши дни при определении этой религии, приносят нам осознание ее глубинного естества и ее человеческого охвата.

Сначала она повсюду преследовалась властями или правоверными христианами. В ней почувствовали самую худшую общественную угрозу. Ее верные истреблялись, их писания разбрасывались и сжигались. Настолько, что свидетельства, по которым ее судили до наших дней, почти исключительно исходят от ее противников. Затем вполне очевидно, что доктрина Манеса (происходившего из Ирана) принимала, в зависимости от народов и верований, весьма разнообразные формы, – иногда христианские, иногда буддистские, а иногда и мусульманские. В недавно обнаруженном и переведенном манихейском гимне[15] последовательно упоминались и восхвалялись Иисус, Манес, Ормузд, Шакьямуни и, наконец, Зархуст (Заратустра или Зороастр). Больше того, позволительно думать, что кельтские пережитки на Юге в Лангедоке представляли для некоторых манихейских сект особо благоприятную почву.

Для дальнейшего развития нам необходимо выделить два факта, следующих ниже:

1º Основной догмат всех манихейских сект – это божественное или ангельское естество души, узницы сотворенных форм и ночи материи.

Из света вышедшей богов;

Попав в изгнание и разлучившись с ними

………………………………………………

Я – божество, рожденное богами,

Теперь приговоренное к страданию.

Так оплакивается духовное «Я» ученика спасителя Манеса в гимне о Судьбе души.

Порыв души к Свету, с одной стороны, вызывает «реминисценцию Прекрасного», о чем говорят платонические диалоги; а с другой стороны – ностальгию кельтского героя, возвратившегося с Небес на землю и вспоминающего об острове бессмертных. Но этому порыву непрестанно препятствует ревность Венеры (Дибат в первом процитированном гимне), желающей удержать в темной материи любовника, охваченного светлым Желанием. Такова борьба половой любви и Любви, выражающая основополагающую тоску падших ангелов в слишком человеческих телах…

2º Для нас очень важно отметить, что структура манихейской веры «по существу лирична»[16]. Иными словами, глубинному естеству этой веры присущ отказ от всякого рационалистического, безличного и «объективного» изложения.

По правде сказать, она реализуется лишь в переживании одновременно мучительного и восторженного (в прямом смысле этого слова), исходя по существу из поэтического порядка. «‹…› «Истина» космогонии и теогонии появляется, образуется только в достоверности, подтверждаемой речитативом псалма».

И размышляя о тайне Тристана, становится понятным, почему ему нельзя говорить, но можно только петь…

* * *

Всякая дуалистическая манихейская концепция видит само несчастье в жизни тел; а в смерти последнего – благо, искупление вина за рождение, реинтеграцию в Едином и в светлой нераздельности. Еще здесь в дольнем мире благодаря последовательному восхождению, постепенной и добровольной смерти, выражаемых аскезой (негативным аспектом озарения), мы можем приблизиться к Свету. Но конец духа, его цель – это одинаково и завершение ограниченной жизни, омраченной непосредственной множественностью. Эрос, наше высшее Желание, превозносит наши желания только для того, чтобы принести их в жертву. Исполнение Любви отрицает всякую земную любовь. Рассматриваемая с точки зрения жизни подобная любовь может представлять собой лишь полное несчастье.

Такова великая подоснова восточно-западного язычества, от которого и отрывается наш миф.

Но почему он «оторвался» именно от него? Какая угроза, какой запрет заставили учение скрываться, проявляя себя лишь в обманчивых символах – соблазняя нас лишь очарованием и тайным заклинанием мифа?

3. Агапе или христианская любовь

Пролог Евангелия от Иоанна:

«В НАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО, И СЛОВО БЫЛО У БОГА, И СЛОВО БЫЛО БОГ. ОНО БЫЛО В НАЧАЛЕ У БОГА. ВСЕ ЧРЕЗ НЕГО НАЧАЛО БЫТЬ, И БЕЗ НЕГО НИЧТО НЕ НАЧАЛО БЫТЬ, ЧТО НАЧАЛО БЫТЬ. В НЕМ БЫЛА ЖИЗНЬ, И ЖИЗНЬ БЫЛА СВЕТ ЧЕЛОВЕКОВ. И СВЕТ ВО ТЬМЕ СВЕТИТ, И ТЬМА НЕ ОБЪЯЛА ЕГО» (Глава 1, стих 1-5).

Неужели это все-таки вечная, непрестанная и бесповоротная вражда земной Ночи и трансцендентного Дня? Нет, поскольку мы читаем в продолжении фрагмента:

«И СЛОВО СТАЛО