class="p1">Любовь-страсть появилась на Западе как о одно из противодействий христианству (и особенно его доктрине брака) в душах, где существовало еще естественное или унаследованное язычество.

Но все это оставалось бы слишком умозрительным и спорным, если бы мы постепенно не смогли проследить исторические пути и средства возрождения Эроса. Итак, мы уже установили его датировку: к началу XII-го столетия (дата появления любви-страсти!)[19]. И мы спешим показать, что, наряду с этим, она носит хорошо известное имя: cortezia, куртуазная любовь.

6. Куртуазная любовь: трубадуры и катары

В том, что вся европейская поэзия возникла из поэзии трубадуров XII-го столетия, уже никто не сможет усомниться: «Так, между XI-м и XII-м столетиями поэзия, откуда бы они ни была (венгерская, испанская, португальская, немецкая, сицилийская, тосканская, генуэзская, пизанская, пикардийская, шампанская, фламандская, английская и пр.), являлась прежде всего лангедокской, то есть поэт, будучи только трубадуром, должен был говорить на языке трубадура и изучать его, если он не знал последний, который всегда оказывался провансальским языком»[20].

Что из себя представляет поэзия трубадуров? Превознесение несчастной любви: «Во всей окситанской лирике, а также у Петрарки и Данте, есть лишь одна тема: любовь; не счастливая, исполненная или разделенная любовь (подобное зрелище не может ничего породить), а наоборот, непрерывно неразделенная любовь; наконец, только два героя: поэт, который восемьсот, девятьсот или тысячу раз воспроизводит свое стенание, и красавица, которая всегда говорит «нет»[21].

Европа не знала поэзии более глубоко риторической: не только в ее словесных и музыкальных формах, но намного парадоксальной, как бы это ни казалось, в самом по себе вдохновении, ибо последнее берет свое начало в установленной системе законов, которые будут кодифицированы под названием leys d’amors. Но необходимо сказать и то, что никогда еще риторика не была более возвышенной и пылкой. Она превозносит любовь вне брака, ибо брак означает лишь союз тел, тогда как «Amor», будучи высшим Эросом, является устремленностью души к светлому союзу по ту сторону любви, возможной в нашей жизни. Вот почему Любовь подразумевает целомудрие: “E d’amor mou castitaz” (от любви исходит целомудрие), – воспевает тулузский трубадур Гильем Монтанаголь (Guilhem Montanhagol). Любовь предполагает также ритуал: domnei или donnoi – любовного вассалитета. Поэт завоевал свою даму красотой своего музыкального подношения. Коленопреклоненным он клялся ей в вечной верности, наподобие того, как приносится присяга сюзерену. В залог любви дама одарила своего паладина-поэта золотым кольцом, велела его встать, запечатлев поцелуем его чело. Отныне эти любовники связаны законы cortezia: тайна, терпение и мера, которая не совсем синоним целомудрия, как мы увидим, но скорее воздержания… А главное: мужчина будет слугой женщины.

Откуда эта новая концепция «непрестанно неразделенной» любви и эта восторженная жалобная похвала «красавицы, всегда говорящей «нет»? И откуда взялся это ученый лиризм, который вдруг оказывается там, чтобы сообщить новую страсть?

Невозможно переоценить чудесный характер этого двойного столь быстрого рождения: в течение двадцати лет рождение представления о женщине, полностью противоречащего традиционным нравам – женщина возвышается над мужчиной, чьим ностальгическим идеалом она становится; и рождение поэзии установленных, очень сложных и утонченных форм – беспрецедентной во всей Античности и в нескольких столетиях романской культуры, последовавших за каролингским ренессансом.

Или все это «падает с неба», то есть струится из внезапного и коллективного вдохновения, – но все же следует объяснить, почему оно произошло в такое-то время и в таких-то четко определенных местах; или все это связано с уточненной исторической причиной, – но тогда речь идет о том, почему она оставалась неясной до наших дней.

Что в высшей степени любопытно, так это смущение самых серьезных романистов, когда они приходят к осознанию вопроса, и легкость, с которой они решают не отвечать на него.

Сегодня все признают, что провансальская поэзия и концепции любви, ей иллюстрируемые, «далеко не объясняются условиями, в которых она родилась и кажется в абсолютном противоречии с этими условиями»[22]. «Очевидно, что она никоим образом не отражает действительности, поскольку положение женщины в феодальных установлениях Юга было не менее скромным и зависимым, нежели на Севере»[23]. Однако, если до такой степени «очевидно», что трубадуры ничего не черпали из общественной реальности, то не менее очевидно, что их концепция о любви исходило откуда-то еще. Что могло быть в этом другом месте?

Тот же вопрос встает и об их искусстве, я имею в виду для их поэтической техники. «В высшей степени оригинальное творение, – пишет Жанруа (пусть упрекают каждого из этих поэтов, кроме того, что они не показали никакой оригинальности и ограничились оттачиванием установленных форм и общих мест: но все же оказывалось необходимым, чтобы, по крайней мере, один из них создал их!). Однако, как только историк рискует сформулировать гипотезу о происхождении куртуазной риторики, специалисты обрушивают на него самые горькие иронии, особенно во Франции. Сисмонди возводил к Арабам мистику чувства, пренебрежительно отстраняясь от «этой чудовищности»[24]. Диез показывал сходство форм (рифм и строф) между арабской лирикой и провансальской лирикой, что, как считается, несерьезно. Бринкманн и другие предполагали, что латинская поэзия XI-го и XII-го столетий могла обеспечить образцами для подражания провансальцев: этого не стоит учитывать, поскольку трубадуры, по-видимому, не располагали достаточной культурой, чтобы знать вышеупомянутую поэзию. Так обстоит дело с каждым предложенным ответом: «серьезность» ученых кажется заключается в склонности называть чудовищностью или фантазией все то, что угрожает осмыслению феномена, изучению которого они посвящают свою жизнь.

Правда, Вехсслер в знаменитом произведении[25] полагал, что может все прояснить, выяви в истоках провансальской лирики искаженные религиозные, неоплатонические и христианские влияния… Но эти «дерзкие утверждения» тотчас настроили против себя всех наших эрудитов. Вехсслера прозвали «доктринером», – высшее оскорбление, – и многие намекали, что немецкое качество этого профессора избавляло их от опровержения системы, несовместимой с ясным гением нашей расы.

Так что, с одной стороны, остается странное явление, а с другой – сильные опровержения всего, что претендует на его объяснение: «Одинаково невозможно, – пишет один из наших профессоров, – видеть в этих песнях любви, составляющих три четверти провансальской поэзии, верный образ реальности и чистое собрание формул, лишенных смысла». Конечно. Но помимо этого автор сообщает, что, будучи «скрупулезным историком», он воздерживается от суждения. Последнее нас возвращает к высказыванию, что куртуазная лирика, которой он занимается, остается в его глазах и в более широком понимании «сборищем формул, лишенных смысла». Поистине, прекрасный материал для филолога, уважающего себя и не стремящегося «запрашивать» тексты с тем, чтобы хотя бы с малейшим усилием их уразуметь.

Я, со своей стороны, не могу удовлетвориться гипотезой до такой