и протираю свои глаза… Как можно поверить, что этот шутовской тон, эти сплетни из литературной среды… Неужели и в самом деле «чистые совпадения»? Подобное сомнение и подобный вопрос возникают до бесконечности.

Разве это чистое совпадение, если трубадуры, наряду с катарами, прославляют – не всегда проявляя – добродетель целомудрия? Чистое ли совпадение, если, как и «чистые», они принимают от своей Дамы лишь единственный поцелуй посвящения? И если они различают две степени в domnei (pregaire, или молитва, и l’entendeire, ее заслушивание), как разделяются в Церкви Любви между собой «верующие» и «совершенные»? И если они насмехаются над узами брака, то не jurata fornicatio ли последнее, согласно катарам? И если они поносят клириков и их союзников феодалов? И если они преимущественно живут скитальческим образом «чистых», ходивших вдвоем по дорогам? И если мы, наконец, обнаруживаем в некоторых из их стихов выражения, взятые из катарской литургии?

Можно с легкостью умножить вышеприведенные вопросы. Давайте посмотрим на противоположные аргументы. Не все трубадуры, по мнению одних, находились в лагере ереси. Некоторые из них даже закончили свои дни в монастырях. Разумеется, и даже Фульке из Марселя смог присоединиться к Крестовому походу против Альбигойцев. Но и он оказался изменником лишь до того дня, когда его обвинили перед Папой Иннокентием III в том, что он стал причиной смерти пятисот человек! Впрочем, если с основанием предположить, что подобное возможно само по себе, и что некоторые трубадуры отрицали аналогии своего лиризма и катарской догмы; то пока еще никак не доказано, что происхождение этого лиризма не является еретическим. Не будем забывать, что они сочиняли свои коблас и сирвенты по канонам восхитительно неизменной риторики. Можно создать поэзию, – даже очень хорошую, – которая бы состояла из общих мест, и поэт бы не ведал, откуда они берутся. Исключив красоту, разве подобное широко распространено? И если сказано: трубадуры не сообщают о своих верованиях в дошедших до нас поэтических произведениях; то достаточно вспомнить, что катары во время посвящения обещали никогда не изменять своей вере, независимо от того, какая бы смерть им не угрожала. Вот почему в реестрах Инквизиции нет ни одного признания, касающегося минесолы (minesola; malisola или еще manisola), высшего посвящения «чистых». Частота обсуждения самого вопроса при дворах любви: «Может ли рыцарь быть одновременно женатым и верным своей даме?»; заставляет нас думать, что речь идет обо всех трубадурах, обязанных внешне заключить «брак» с Римской Церковью, в клире которой они состояли, служа в своих «мыслях» другой Даме, Церкви Любви… Не утверждает ли Бернард Ги в своем Учебнике Инквизитора, что катары верили в Святую Деву с той разницей, что она представляла для них не женщину из плоти, мать Иисуса, но их Церковь?

Но некоторые отрекались от ереси, не предавая «тробара»? Да! Равно как подобный обращенный в новейшей поэзии посвящает Богородице образы, измышленные им для других. Пейре д’Овернь принес покаяние? Еще одно доказательство того, что он являлся еретиком.

Но обратимся к текстам и рассмотрим их в самой чистой обнаженности и проницательности своей любовной риторики.

* * *

Тема смерти, которая предпочтительнее даров мира:

Мне умереть приятнее,

Чем радостью позорной наслаждаться,

Ведь радость, насыщающая подло,

Не в силах и не вправе радовать меня.

Так воспевает Эймерик де Беленуа. «Позорная радость» – вот что излечило бы его от желания, если бы бесконечная любовь оказалось злом, которое он любит, «joy d’amor», бредом, который преобладает:

…поистине желание безумное мое

Меня убьет, останусь ли иль побреду путями,

Ведь та, которая способна исцелить, не жалует меня

…и это желание

Преобладает – хотя облечено безумьем –

Над всяким прочим…

Если он не желает снова умереть, то лишь по причине, что недостаточно отрешился от желания, поскольку опасается покинуть свое тело в отчаянии, «смертном грехе», наконец, потому, что ему еще неизвестно:

чему он может послужить,

Оставив свою душу восхищенной восторгом.

Разве учение не требовало, чтобы человек положил конец своей жизни «не от усталости, не от страха или боли, а в состоянии совершенной отрешенности от материи…»[39].

Вот тема расставания, лейтмотив всей куртуазной любви:

О, Боже, что поделать с этим:

Чем дальше я, тем больше крепнет желание мое?

И вот Гиро де Борнейль (de Bornheil) умоляет истинный свет[40], ожидая зарю земного дня: этот рассвет должен его воссоединить с «приятелем» («copain») по дороге и, значит, по испытаниям в мире (разве не являлись ли эти два «приятеля» душой и телом? Душой, связанной с телом, но желающей духа? Но вспомним также об обычае миссионеров, отправляющихся вдвоем в путь):

Царь славный, светоч, истинная ясность,

Бог Всемогущий, Господи, внемли нам

И окажи поддержку другу, споспешествуй ему,

Всю ночь его мы не встречали взором,

Но вскоре уж заря займется.

Но в конце песни, не изменил ли трубадур своим обетам? Или он обрел в ночи истинный Свет, с которым невозможно расстаться?

Друг кротости прекрасный, сколь изобильно пребывание это,

Что больше не желаешь ты узреть зарю младого дня,

Поскольку дочь красивая, которую явила свету мать,

В руках моих отныне остается и, значит, впредь меня не беспокоит

Ни ревность, ни рассвет.

Это веселый соловей только что начал трель, которую Вагнер во втором акте Тристана сделает возвышенным криком Брангены: «Habet acht! Habet acht! Schon weicht dem Tag die Nacht!» («Берегитесь! Берегитесь! Вот ночь уступает дню!»). Но Тристан ей отвечает: «Пусть ночь объемлет нас навеки!» Все так, как и в начале другой анонимной «зари»[41]: «В саду под сенью боярышника держала дама друга своего за руки, пока страж не воскликнул: «О, Господи, рассвет! Сколь быстро наступает он! – О, как бы мне хотелось, Боже, чтоб ночь не завершалась, чтоб друг мой пребывал со мною, и чтобы никогда не возвещал бы страж зари восход! О, Господи, рассвет! Сколь быстро наступает он!»

Это «красавица, которая всегда говорит «нет»; хотя часто в отношении нее и возникает сомнение: она – женщина или символ? Почему все они клянутся никогда не выдавать тайну своей великой страсти – как если речь шла о вере, причем вере посвятительной?

Откажитесь, говорю вам, во имя Любви и меня откажитесь, вероломные предатели, совершающие всякое зло, спрашивать, кто