нравственному положению, возникшему сразу как из религиозного осуждения сексуальности Совершенными, так и естественного мятежа против правоверной концепции брака, недавно подтвержденной григорианской реформой. Поэтому они должны были охраняться как против суровости Совершенных, так и против суровости католиков.

Однако вследствие особой ситуации с еретиками считается, что некоторые из них хотели ненавязчиво указать, что их поэмы обладали четким двойным смыслом, помимо привычного и само собой разумеющегося символизма. В данном случае символ удваивается как аллегория, приобретая криптографический смысл. Я имею в виду уже приведенную школу trobar clus, которую господин Жанруа определяет в следующих понятиях: «Другое средство (для введения в заблуждение читателя) состояло тогда в прикрытии религиозной мысли профаническим облачением, применяя к божественной любви формулировки, используемые для выражения человеческой любви»[49]. Тем самым методика trobar clus представляла собой лишь литературную игру, «тарабарщину», «извращение особого вкуса в нарождающейся литературе», и которая, кроме того, «должна располагать иными причинами», а отнюдь «не самообольщением» (Op. cit., II, p. 16).

О чем прекрасно сказано трубадуром Алегре:

«Мой стих (или поэма) покажется бессмысленной глупцу, коль разумением вторым не обладает он… И, если некто пожелает противоречить этому стиху, пускай грядет вперед, и я скажу ему, как удалось в него внести два слова (вариант: три) мне различного значения». Разве не объяснялся этот способ запутывания смысла (entrebescar, как говорили Провансальцы: переплетение) «намерением заинтриговать слушателя, задав ему загадку»? Можно думать, что трубадуры были движимы менее ребяческими страстями…

«Переплетаю я слова, которые редки, темны и разукрашены, задумчиво и больше…», – пишет Раймбо д’Оранж (Оранский). И Маркабрю: «За мудрого считаю, несомненно, того, кто в моей песне угадывает то, что слово каждое обозначает». Правда, он добавляет, – по дерзости или из предосторожности, – следующее: «Ведь мне неловко самому бы оказалось истолковать однажды темный мой глагол».

Здесь возникает самый серьезный вопрос, пусть он и остается почти неразрешимым: как трубадуры разумели свои собственные символы? И вообще, каким видом сознания мы располагаем благодаря метафорам, используемым в наших сочинениях?[50] Не стоит забывать только что сказанное о «наивно» символическом менталитете средневековых людей: их символы являлись непередаваемыми в прозаические и рациональные понятия. Значит, лишь о двойном аллегорическом смысле и должен ставиться вопрос… И, наконец, вся эта поэзия купалась в наиболее насыщенной страстями атмосфере. Поступки, о чем нам сообщают летописцы времени, представляются одними из самых безумных, самых «сюрреалистичных», какие когда-либо встречались в истории наших нравов… Мы можем вспомнить ревнивого сеньора, убивающего любимого трубадура своей жены и заставляющего подать сердце жертвы ей на блюде. Дама его вкушает, не зная, что это такое. Сеньор ей рассказывает о случившемся. «Мессир, – отвечает Дама – вы меня угостили столь вкусными блюдами, что я больше никогда не вкушу ничего другого!» – и она выбрасывается из окна донжона. Признаем, что подобной атмосферы вполне хватало поэтам, чтобы «раскрасить» даже догматический по происхождению символизм.

3. Куртуазная любовь представала идеализацией плотской любви

Это наиболее расхожий тезис. Можно было бы ограничиться напоминание, что средневековый символизм нисходит сверху – с неба на землю; что опровергает современные заключения, выведенные из материалистического предрассудка. Но необходимо разобраться в подробностях.

Против Вехсслера, который сам желает видеть в куртуазной лирике выражение религиозных чувств эпохи[51], Жанруа пишет: «В этих смелых утверждениях присутствует, впрочем, одно легко выявляемое заблуждение: в итоге песня, освобождавшаяся от своего изначального содержания, представляла собой лишь паутину пустых формул, которые мы можем признать. Но в начале и вплоть до конца XII-го столетия такого не могло быть: у поэтов той эпохи выражение плотского желания столь живо и порой столь жестоко, что поистине невозможно ошибиться в природе их устремлений».

Если это так, то возникает вопрос, откуда возникает досада и раздражение автора, когда он обязан признать двусмысленность куртуазных выражений и их мистических резонансов: «Несомненно, – как он признает, – религиозные идеи того времени обычно влияют на представление о любви, а особенно лексикон галантности приходит на смену словарного состава поклонения. С того дня, когда поклонение становится синонимом любви, эта метафора приводит ко множеству других». Но тогда зачем без обсуждения отвергать произведение Вехсслера, поддерживающего, что «любовные теории Средневековья являются лишь отражением его религиозных идей»? И зачем любой ценой желать, чтобы стихи трубадуров содержали «реалистические» нотации и точные описания любимой Дамы, когда в других местах их упрекают в том, что они всегда прибегают лишь к стереотипным эпитетам?

Жофре Рюдель, герцог де Блайе, очень четко говорит, что его Дама есть творение его ума, и что она исчезает с рассветом. В другом месте – это «далекая принцесса», кого он желает любить. Однако господин Жанруа обеспокоен тем, чтобы найти в его поэмах «подробности, которые, как нам кажется, погружают в реальность, и которые ничто не объясняет». Приводимые примеры: «В одной я вещи сомневаюсь и сердцем своим пребываю в тоске: в том, что отказано мне братом, меня сестра я слышу наделяет». С другой стороны, Рюдель следующим образом описывает свою Даму: у нее тело «gras, delgat et gen» («дородное, ущербное и досаждающее»). Однако первая фраза, в которой Жанруа желает увидеть биографическую черту, содержит очевидный мистический смысл: «В чем мне отказывает тело, душа дарует это мне» (например, ведь есть еще и другие смыслы, кроме того, что выражает францисканец перед буквой). Что касается реалистических эпитетов, которые описывали бы «подлинную» даму, то мы их находим совершенно тождественными у доброй сотни иных поэтов! (Что заставило сказать, не помню какого эрудита, кому показалось, что вся поэзия трубадуров была трудом одного автора, восхваляющего единственную Даму!) Где же тогда это выражение «живого и жестокого» и явно плотского желания? В грубоватости некоторых понятий? Но она представала обычной и естественной до буржуазного пуританства. Анахронический аргумент.

Вот, впрочем, весомый документ в поддержку символического тезиса. Раймбо д’Оранж (Оранский) пишет поэму о женщинах. Если желаете их завоевать, советует он, то будьте грубыми: «дайте им кулаком по носу» (довольно ли «грубо»?), заставьте их, ведь это им нравится.

«Что же касается меня, – как заключал он, – коль я веду себя иначе, то не забочусь о любви. Я хочу стесняться женщин не больше, как если бы они все были моими сестрами; вот почему смиренный я по отношению к ним, любезный, преданный и кроткий, почтительный, нежный и верный… И не люблю я ничего, за исключением этого кольца, которое мне дорого, поскольку на пальце находилось… Но чрезмерно увлекаюсь: довольно, мой язык! Ведь многословие похуже смертного греха».

Итак, мы располагаем удивительными поэмами того же самого Раймбо д’Оранжа в похвалу Даме. С другой стороны, мы знаем, что