она такая и какова ее страна, далеко ли она или близко, ибо я укрою это от вас. Я скорее умру, нежели поступлюсь одним словом…

Какова же «дама», заслужившая подобное жертвоприношение? Или это крик Гильома де Пуатье:

Одною ей спасен я буду!

Или это заклинание Юка де Сен-Сирка беспощадной Дамы:

Желаю я, чтоб Бог помог мне и дал мне радость или счастье, но только через вас!

Если речь идет лишь о риторических фигурах, то какой дух породил их? И какая любовь была у платонической идеи? В своей песне О меньшей трети любви – любви женщин – Гиро де Калансон говорит о двух других третях – родительской любви и божественной любви:

Второй из них присущи Благородство с Милосердием; а первая такого восхождения, что власть ее парит над небесами.

Одна Любовь в трех третях это женское начало (Amor по-провансальски женского рода), которая у Данте «движет небом и всеми звездами», и о которой Гиро нам сообщает, что она парит «над небесами»; не является ли это Божество в себе великих гетеродоксальных мистиков – Богом до Троицы, о котором нам говорит Гнозис Мейстера Экхарта и еще точнее «сверхсущим» Богом, согласно Бернарду Шартрскому, «пребывающим превыше небес», чей «Noys» – от греческого Нус – предстает интеллектуальной и женской эманацией?

А откуда, если не неопределенность, то чувство двусмысленности, от которого невозможно избавиться при чтении этих любовных поэм? Речь идет о реальной женщине[42], чему здесь имеется и физическое оправдание, но, как и в Песне Песней, тон по-настоящему мистический. Эрудиты нам повторяют свою формулировку: там «совсем просто» имело место только мания идеализации женщины и естественной любви. Но откуда тогда проистекает эта мания? От «идеализирующего настроения»?

Давайте скорее прочитаем эту песнь Пейре де Рожье:

Мне должно претерпеть суровое мучение

За горе от нее, которое мне кажется огромным,

Не вправе с чем уж разлучиться мое сердце, –

Ни радость, ни блаженство, ни приятие

Не смогут посетить мое обетование:

Сто наслаждений бы я доблестью обрел,

Но делать нечего, ведь ты умеешь только желать ЕЕ!

И это крик Бернара де Вентадура:

Она украла мое сердце, похитив самого меня, и у меня отняла мироздание; затем и вовсе ускользнула, оставив мне мое желание только и мое жаждущее сердце!

И эти две строфы Арно Даниэля – дворянина, сделавшегося странствующим жонглером, о ком исследователи-романисты утверждают, что стихи его «пусты от мысли», – не находим ли мы в них четкий подход негативной мистики и ее неизменных метафор?

Люблю ее я, от сердца вящего стремлюсь, что переполнено желанием; и верю, что желание любое изъять уместно мне, коль может повредить оно любви усилию. Ведь ее сердце мой поток любви переполняет, чему уж более не испариться…

Не нужно ни Римского господства, ни назначения на папский трон, коль мне не предстоит вернуться к ней, ради кого пылает мое сердце, разрываясь. Когда она не исцелит мое терзание поцелуем перед Новым годом, она меня погубит, снискавши на себя проклятие.

Пришло время продвинуть до предела руководящую интуицию этого исследования.

Если Дама не является ни Церковью Любви катаров (как могли полагать Ару и Пеладан), ни Марией-Софией гностических ересей (женственное Начало божества), то не была ли она Anima или еще точнее: духовной частью человека, к которой взывает его заточенная в узилище тела душа в ностальгической любви, и которую способна увенчать одна смерть?

В Кефалайя или Главах Манеса[43] можно причитать в главе X, как избранный, отрекшийся от мира, принимает наложение рук (это будет у катаров consolamentum, обыкновенно подаваемое при приближении смерти); как он зрит себя подобным образом «упорядоченным» в Духе Света; как в мгновение его смерти форма Света, являющаяся его Духом, предстает пере ним, утешая его поцелуем; как его ангел берет его за правую руку и равно приветствует его поцелуем любви; как, наконец, избранный почитает свою собственную форму света, свою спасительницу.

Не это ли ожидал от «Дамы своих мыслей», неприступной по существу, всегда находящейся «в слишком высоком месте» для него[44], трубадур, страждущий истинной любовью? Одного поцелуя, одного взгляда, одного приветствия.

Жофре Рюдель в завершении любви, рассчитанной на женщину, которую он никогда не видел, присоединившись, наконец, к этому образу после перехода через море, умирает на руках графини Триполи, как только получает от нее один поцелуй мира и приветствие. Речь идет о легенде, но взятой из поэм, прекрасно и много воспевающих «далекую любовь». Присутствовали и «реальные» дамы… Но значили ли они больше, чем это ментальное событие?

От исторической загадки, решение которой, как многие полагали, можно обрести в весьма захватывающей гипотезе о подполье еретической Церкви, чьими агентами были поэты, теперь мы переходим к тайне собственно религиозной страсти, мистической концепции, сильно засвидетельствованной в самой жизни душ.

Постараемся снова выявить между крайними точками и колебаниями этого расследования обычную промежуточную реальность куртуазного лиризма, увы, менее «ясную» и менее «чистую».

8. Возражения

Из двух предшествующих глав почти невзирая на меня выделяются заключения, важность которых рискует оказаться в числе возражений, ими выдвигаемых. Я не думаю уклоняться от критики, которая, надеюсь, плодотворная. Но читатель будет мне признателен за то, что я учитывал сомнения, которые должны были возникать в его уме, вкратце показав, на каких основаниях я сумел бы их преодолеть.

Мне говорили и мне скажут:

1º что религия катаров до сих пор нам плохо известна, а посему, по крайней мере, преждевременно в ней видеть источник (или один из главных источников) куртуазного лиризма;

2º что трубадуры никогда не раскрывали, что следовали этой религии, или говорили именно о ней;

3º что, напротив, любовь, превозносимая ими, предстает лишь идеализацией и сублимацией сексуального желания;

4º что сложно различить, как из запутанного сочетания манихейских и неоплатонических учений на основе кельтиберских традиций смогла возникнуть столь точная риторика трубадуров.

Я отвечу по порядку на эти критические замечания.

1. Плохо известная религия

Если бы она вообще оказалась неизвестной, то проблема провансальского лиризма оставалась бы совершенно не проясненной, что следует из самого признания ученых-романистов. Однако я повторяю, со своей стороны, что отказываюсь рассматривать в качестве абсурдной поэтику и этику любви, из которых в последующие века произошли лучшие произведения западной литературы.

С другой стороны, то, что известно сегодня о катарских верованиях и обрядах, достаточно для установления без