кольцо (кольцами обменялись друг с другом Тристан и Изольда) является символом верности, точно не принадлежащей телам. Подчеркнем, наконец, тот главный факт, что добродетели cortezia: смирение, преданность, уважение и верность Даме; здесь прямо соответствуют отказу от физической любви. Кроме того, позднее мы увидим, что поэмы Данте тем более страстны и «реалистичны» в своих образах, чем выше поднимается Беатриче в иерархии мистических абстракций, олицетворяющих сначала философию, затем Знание и священное Знание.

Еще один маленький факт: двое наиболее пылких из трубадуров, восхваляющих красоты своей Дамы – Арно Даниэль и Итальянец Гинизелли – помещены в песни XXIV Чистилища в круге содомитов![52]

Но все это приводит нас к признанию реальной сложности проблемы, которую мы до сих пор подчеркивали, не без пристрастия, только одним из наиболее спорных аспектов. Слишком долго считалось, что cortezia являлась простой идеализацией сексуального инстинкта. Наоборот, было бы излишним утверждать, что мистический идеал, на котором она изначально основывалась, всегда и повсюду соблюдался; или же представлялся однозначным. Возвышение целомудрия происходит почти всегда от сладострастных излишеств. Не останавливаясь на обвинениях в разврате, которые многие выдвигали против трубадуров, – по правде сказать, об их образе жизни известно мало, – вспомним пример гностических сект, равно осуждавших творение, а в особенности половое влечение, но выводили из данного осуждения странно разнузданную мораль. Карпократиане, например, запрещая деторождение, но в остальном обожествляли сперму[53].

Вполне вероятно, что эксцессы подобного рода случались и у катаров, а тем паче у их мало дисциплинированных учеников – трубадуров. В этом отношении в реестрах Инквизиции фигурируют чудовищные обвинения. Отметим все же, что они зачастую противоречивые. Итак, иногда в них утверждается, что катары считают невинными самые грубые сладострастия, иногда они осуждают брак и всякую сексуальную торговлю, дозволенную или воспрещенную. Но подобные обвинения выдвигались против всех новых религий, не исключая и раннего христианства. И здесь справедливо привести суждение одного доминиканца, который имел возможность покопаться в архивах Святой Инквизиции, и который также говорит об итальянских катарах или патаренах: «Несмотря на все мои исследования в судебных процедурах, предпринятых нашими братьями, я не обнаружил, чтобы «утешенные» в Тоскане предавались значительным проступкам, или чтобы между ними, мужчинами и женщинами (?), совершались действия характера чувственных извращений. Итак, если монашествующие сохраняли молчание не из скромности, что мне кажется неправдоподобным со стороны мужчин, обращавших внимание на все, то их заблуждения были скорее умственного порядка, нежели чувственного»[54].

Итак, остановимся на том, что оттеняет нашу схему: если заблуждения страсти в точном смысле, придаваемом мной этому слову, религиозного или мистического происхождения, то они оказываются прелестью, поскольку тем самым желают превзойти половой инстинкт или, как говорит Платон в Пире, «любовь слева».

* * *

Все это меня приводит к заключению, – как бы я не скрывал это изначально, – что куртуазный лиризм являлся, по крайней мере, вдохновленным религиозной атмосферой катарства[55]. Это минимальный тезис по внешности. Но как только он допущен, то представляется совершенно применимым и объясняющим гораздо большее.

Для облегчения нам аналогичного представления, как минимум, процесса вдохновения и влияния приведем современный пример. Пример, данные которого, как мне может казаться, полностью перечислены и глубоко известны (в полном смысле) нескольким людям моего поколения: я хочу рассказать о сюрреализме и влиянии Фрейда на это движение.

Представим будущего историка нашей разрушенной цивилизации: у него перед глазами несколько сюрреалистических поэм, и он смог их перевести и датировать. С другой стороны, он не знает, что в эпоху сюрреализма процветала психиатрическая школа, произведения которой обнаружить не удалось: возникший сразу после этого фашизм уничтожил их все из-за семитского вдохновения. По крайне мере, известно из памфлетов ее противников, что эта школа предлагала эротическую теорию сновидений. Но сохранившиеся и переведенные сюрреалистические поэмы, похоже, не представляют никакого смысла, и мы жалуемся на их однообразие; всегда одни и те же эротические и кровавые образы, та же самая экзальтированная риторика, и не кажется ли вам, что у них только один автор и пр. Но, быть может, как некоторые предлагают, они просто описывают сновидения? Быть может, они суть записанные сновидения? Специалисты по-прежнему настроены скептически. Тогда один «мало серьезный» литератор воображает гипотезу о влиянии психоанализа на весь сюрреализм: совпадение дат, аналогия фундаментальных тем… Специалисты по XX-му столетию пожимают плечами: докажите это документально! – Вы прекрасно знаете, что их больше не существует. – В данном случае необходимо отложить всякую последовательную гипотезу. А пока достаточно здравого смысла, чтобы доказать:

1º что то немногое, чем мы располагаем о психоанализе, не позволяет сделать это источником известных текстов. (Кажется, что Фрейд был прежде всего ученым, поддерживавшим теорию libido и занимавшим детерминистскую позицию; однако сюрреализм являлся прежде всего литературной школой; мы не обнаруживаем понятия libido ни в одной из существующих поэм; и эти поэмы идеалистически-анархической направленности);

2º что сюрреалисты никогда не говорили в своих поэмах о том, что являлись последователями фрейдизма;

3º что, напротив, свобода, которую они превозносят, должна была отрицаться психоаналитиками;

4º что, наконец, трудно отличить, как из науки, поставившей целью анализ и лечение неврозов, могла возникнуть риторика безумия, то есть вызов всякому знанию, вообще, и всякой психиатрической науке, в частности…

Но, оказывается, мы, другие люди XX-го столетия в точности знаем, как на самом деле произошли все эти невероятные вещи; мы знаем, что основоположники сюрреализма читали Фрейда и почитали его; мы знаем, что без него их теории и лиризм оказались бы совсем иными; мы знаем, что эти поэты не испытывали никакой нужды и не имели возможности говорить о libido в своих поэмах; мы даже знаем, что благодаря первоначальному заблуждению в отношении масштаба учения Фрейда (детерминистского и позитивистского) они смогли извлечь из него элементы своего лиризма (последняя черта представляется мне важной для предлагаемой мной аналогии); и мы, наконец, достаточно хорошо знаем, что некоторые из глав этой школы читали Фрейда: ученики же ограничивались подражанием риторике мастеров… (Приложение 6).

Кроме того, благодаря данному примеру мы замечаем, что влияние доктрины на поэтов осуществляется не в силу прямого воздействия, а посредством определенной атмосферы скандала, снобизма и интереса, порожденной основными догмами. Что объясняет немало заблуждений, вариаций и противоречий у влиятельных поэтов. Отсюда следует, что возрастание сведений о точном характере теорий Фрейда, далекое от того, чтобы обеспечить будущих ученых успокоением, которое они по праву станут ожидать, окажется противоречащим с моим «мало серьезным» литератором. (Eppur Si Muove! Именно это определит правоту против бывалых «двадцатипятилетних» своего времени).

Отмечалось, что на возражение 4º я отвечал только косвенным образом и аллюзией. Дело в том, что оно заслуживает особого