Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних просмотр данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕН! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту pbn.book@gmail.com для удаления материала
Книга "Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон", стр. 35
Аль-Халладж говорил:
«Убив меня, вы заставите меня жить, ибо для меня смерть есть жизнь, а жизнь есть смерть».
Жизнь – это на самом деле земной день существ и мучение материи; но смерть – это ночь озарения, исчезновение иллюзорных форм, союз Души и Возлюбленного, общение с абсолютным Существом.
Вот почему Моисей для арабских мистиков символ вящего Возлюбленного, выражающего желание зреть Бога на Синае, в чем запечатлел и желание своей смерти. И, разумеется, что необходимым завершением иллюминатского пути Сохраварди и Халладжа было религиозное мученичество на вершине восторга любви:
«Аль-Халладж, рассмеявшись, предал себя казни. Я его спрашиваю: «Учитель, что это?» Он отвечает: «Таково кокетство Красавицы, увлекающей к себе возлюбденных»[58].
* * *
Известно, что платоническая любовь почиталась племенем, авторитет которого был высок в арабском мире – Бану Одрах, – в нем умирали от любви, превознося целомудренное желание, согласно аяту Корана: «Кто любит, кто воздерживается от всего запретного, кто хранит свою любовь в тайне, а кто умирает от своей тайны, тот умирает мучеником».
«Любовь одрих» стала вплоть до Андалусии нарицательным именем любви, названной куртуазной на Юге Франции, затем поднявшейся на кельтский север навстречу Тристану…
* * *
Можно ли доказать, что арабская поэтика действительно повлияла на cortezia? Ренан пишет в 1863 году: «Пропасть разделяет форму и дух романской поэзии с формой и духом арабской поэзии». Другой ученый Дози (Dozy) утверждает в ту же эпоху, что нет доказательства арабского влияния на трубадуров, «и что оно не будет доказано». Этот надменный тон меня заставил улыбнуться.
От Багдада до Андалусии арабская поэзия едина благодаря языку и непрерывному обмену. Андалусия соприкасается с испанскими королевствами, правители которых роднятся с князьями Лангедока и Пуату. Расцвет андалусского лиризма в X-м и XI-м столетиях сегодня хорошо известен. Точная просодия заджаля та же самая, что и воспроизводится у первого трубадура Гильома де Пуатье в пяти из одиннадцати поэм, дошедшими нам от него. «Доказательств» андалусского влияния на куртуазных поэтов больше и не нужно приводить[59]. И я смог бы здесь заполнить страницы цитатами из Арабов и Провансальцев, о котором наши великие специалисты на краю «разделяющей бездны» порой едва смогли бы догадаться, с какой стороны Пиренеев они были написаны. Дело заслушано. Но вот то, что мне важно.
В XII-м столетии в Лангедоке, как и в Лимузене, произошло одно из самых необычных духовных слияний в Истории. С одной стороны, С одной стороны, большое манихейское религиозное течение, имевшее свой источник в Иране, восходит через Малую Азию и Балканы до Италии и Франции, неся свою эзотерическую доктрину Софии-Марии и любви к «форме света». С другой стороны, высоко утонченная риторика с ее непрестанными воздействиями, ее темами и персонажами, ее двусмысленностями, возрождающимися в одних и тех же местах, наконец, ее символизмом восходит из Ирака платонических и манихейских суфиев до арабской Испании и, преодолев Пиренеи, обретает на юге Франции сообщество, которое, похоже, не ожидало этих средств языка для выражения того, что оно не осмеливалось и не могло признать ни в языке клира, ни в народной речи. Куртуазная поэзия родилась из этой встречи.
И вот при последнем слиянии «ересей» души и желания, пришедших с того же Востока на оба берега цивилизационного моря, возник великий западный образчик языка любви-страсти.
10. Обзор всего куртуазного феномена
Возвращаясь после долгих лет к проблемам, поднятым на предыдущих страницах, я испытываю потребность здесь собрать всю связку новых наблюдений. Читателю судить, насколько они отрицают или, наоборот, лучше усиливают мой первоначальный тезис, который я повторяю: о глубинной связи cortezia и религиозной атмосферы катарства.
Несомненно, читателем отмечалось, что я выше указывал только по аналогиям характер возможных отношений между мистикой, религиозной концепцией или просто теорией человека – и лирической определенной формой (соответствия между суфизмом и куртуазной поэзией Арабов; влияние Фрейда на сюрреалистическую школу). Иногда возникали очень живые полемики благодаря моему более или менее понятному тезису[60], открытия, увеличившиеся за пятнадцать лет благодаря специалистам по куртуазной любви, катарству и манихейству и, возможно, пережитый опыт, насколько и новые личные исследования, – все это меня приводят сегодня к концепции cortezia, едва ли не менее исторической, чем та, которую я набросал выше, но, несомненно, более психологической.
Я напоминал о фактических отношениях (замечательно идентичных по местам и датам) между Катарами и трубадурами. Я рискнул сказать: здесь что-то есть, и отсутствие соответствий между этими людьми показалось бы мне еще более удивительным, чем любое «серьезное» или нет предположение о характере подобных взаимоотношений. Но я сдержался, доказывая точную подробность влияний, уподобившись многим историкам, для кого реальное определяется только благодаря письменным документам. Теперь я пойду дальше, но в своем смысле, а не в их. Я не притязаю основываться на частях одного их этих текстуальных и «научных» решений, после которого, как говорит Ясперс, «вопрос уже не останавливается перед тайной и теряет бестолково свое существование в ответе». Напротив, я желал бы углубить, уточнив, насколько это возможно, проблематику куртуазной любви – поскольку считаю ее жизненной для современного Запада и для нашего морального и религиозного поведения.
Посему я расставлю несколько фактов в качестве ловушки. Я сразу избегу как указания причинно-следственных отношений, так и явного формулирования заключений, которые можно было бы привести из контекста – как согласования без ключа – и на которые слишком ретивые критики и читатели бросались бы с криком: «Доказательств!» или «Как это верно!»
* * *
1. Ментальная революция XII-го столетия. – Нео-манихейская ересь, пришедшая с Ближнего Востока через Армению и богомильскую Болгарию, ересь «добрых людей» или катаров, аскетов, осуждающих брак, но основывающих «Церковь Любви», противостоящую Римской Церкви[61], неожиданно вторгается во Францию из Реймса на Севере и от пределов Италии до Испании, чтобы излучаться отсюда по всей Европе.
В то же самое время другие гетеродоксальные движения волнуют народ и духовенство. Противопоставив честолюбивым прелатам и пышности таинств Церкви очищенный спиритуализм, они завершают порой более или менее осознанно натуралистическими и даже буквально материалистическими доктринами. Кажется, с избытком иллюстрирует это состояние выражение «желающий создать ангела, создает зверя»; но оно скорее передает революционный характер проблем, возникающих в то время, глубокую inordinatio столетия, от которого величайшие святые и наставники подвергаются искушению и страдают от него настолько, насколько его удается трансмутировать в добродетели и теологические истины: Святой Бернард Клервоский и Абеляр являются полюсами этой драмы в Церкви и на умозрительном уровне. Но вне церковной ограды,