реальностей. Я оставляю ей заботу о том, что подобная «преемственность» остается недоказуемой «в нынешнем состоянии наших знаний» и, следовательно, невероятной вплоть до нового заключения. Я ищу смысл и тем самым иллюстративные и просвещающие аналогии. И я отнюдь не берусь утверждать какой-нибудь тезис, привлекающий внимание читателя на отдельные факты, которые «серьезная наука» считает сегодня установленными. Просто я их рассматриваю как питающими воображение. Вот два из этих фактов, о чем можно подумать.

Панча-Тантра, сборник буддийских сказаний, была переведена в VI-м столетии с санскрита на пехлеви лекарем Хосрова I-го, царя Персии. Отсюда мы можем проследить ее быстрое продвижение к Европе через ряд переводов на сирийский, арабский, латинский, испанский и пр. языки. В XVII-м столетии Лафонтен ее прочтет по-французски в новом переводе с персидского, сделанном на основе старинной арабской версии.

Путешествие из Романа о Варлааме и Иосафате еще более удивительно. В известном и в наши дни виде именно романтическая история духовной эволюции приводит индийского принца Иосафата к открытию и принятию христианства, таинства которого ему сообщены «добрым человеком» Варлаамом. Сохранившаяся у нас провансальская версия XIV-го столетия, хотя и правоверна в общих чертах, несет неоспоримые следы манихейства. Согласно французской неокатарской школе, еретики XII-го столетия обладали версией неисправленной католиками и более близкой к оригиналу. Независимо от того, подтвердится ли эта гипотеза или нет, тем не менее, манихейское происхождение Романа удостоверено его оригинальным текстом (на уйгурском языке VIII-го столетия), обнаруженном в Восточном Туркестане. И мы можем проследить информацию индусских имен «Багхаван» и «Боддисаттва» (Буддха) в «Варлаам» и «Иосафат», проходящих через арабские формы «Балавхар ва Будхасаф» (вариант Юдхасаф).

Бесчисленные примеры взаимоотношений между Востоком и средневековым Западом. Я выбрал эти два случая, надежно засвидетельствованные, поскольку они опровергают современное предубеждение, в силу которого любая связь между тантризмом или буддийским манихейством и ересями Юга Франции должна казаться «весьма фантастической и невероятной».

7. Вместо окончательных выводов. – Куртуазная любовь на еще более целомудренную – и тем более жгучую любовь – первой юности. Она похожа также на любовь, воспеваемую арабскими поэтами, в большинстве своем гомосексуалистами, коими были и некоторые трубадуры. Она выражается в понятиях, которые подхватят почти все великие мистики Запада. Она нам порой кажется сведенной к софистическим нелепостям во вкусе малых дворов Средневековья. Она может быть чисто мечтательной, и многие отказываются в ней видеть что-то иное, кроме словесного турнира. Она может равно передавать точные, но не менее двусмысленные реалии определенной эротико-мистической дисциплины, рецептами которой располагали Индия, Китай и Ближний Восток. Все это мне представляется правдоподобным, все это может быть «верным» в различных смыслах слова и одновременно в нескольких способах. Все это помогает нам лучше понять, – если ничего недостаточно для объяснения этого, – куртуазную любовь.

В завершении независимого расследования, коим я только что занимался, учитывая наиболее осмысленные возражения, предпринятые в отношении моего тезиса minima сторонниками различных школ, я по своего рода спирали пришел выше своих первых констатаций: куртуазная любовь появилась на свет в XII-м столетии в разгар революции западной Психеи. Она возникла из того же движения, поднявшего в зенит сознание и лирическое выражение души, Женское Начало шакти, культ Женщины, Матери, Пречистой Девы. Она участвует в эпифании Anima, отображающей в моих глазах в западном человеке возвращение с символического Востока. Она нам становится понятной благодаря нескольким историческим признакам: ее буквально врожденное отношение с ересью катаров и ее изворотливое или возвещаемое противостояние с понятием христианского брака. Но она оставалась бы для нас безразличной, если бы не сохраняла благодаря многим аватарам, прохождение через которые мы опишем, внутреннюю и вечно новую ядовитость.

11. От куртуазной любви к бретонскому роману

Обратимся теперь с Юга на Север: мы открываем в бретонском романе – Ланселот, Тристан и во всем Артуровом цикле – романическое перемещение правил куртуазной любви и ее двусмысленной риторики: «Именно из-за соприкосновения экзотических легенд с куртуазными идеями родился первый куртуазный роман», – пишет господин Э. Винавер. Этими «экзотическими» легендами являлись старинные священные мистерии Кельтов и некоторые элементы греческой мифологии.

У нас велись долгие споры об относительной самостоятельности двух литератур: Севера и Юга. Кажется, что вопрос ныне разрешен: именно романский Юг передал свой стиль и свою доктрину любви «романистам» цикла Круглого стола. И мы можем проследить пути передачи в исторических документах.

Альенор де Пуатье, покинув свой лангедокский двор любви, вышла замуж за Людовика VII, затем в 1154 году за Генриха II Плантагенета, короля Англии[76]. Она забрала с собой своих трубадуров. Именно благодаря ей и им англо-нормандские труверы свод правил и тайну куртуазной любви[77]. Кретьен де Труа возвещает, что получил основу для своих романов от графини Марии Шампанской, известной своим двором любви, где осуждался брак. Кретьен написал Роман о Тристане, рукописи которого утрачены. Беруль был нормандцем, Томас – англичанином. И соответственно легенда о Тристане широко распространилась на Юге.

Такое стремительное взаимодействие можно объяснить древним родством между до-катарским Югом и гаэльскими и бретонскими Кельтами. Мы уже видели, что друидическая религия, откуда происходят предания бардов и филидов, проповедовала дуалистическую доктрину Вселенной, делая женщину символом божественного.

Именно в кельтиберской основе христианская ересь «чистых» почерпнула некоторые черты своей мифологии. Естественно, что она облеклась у поэтов Севера в более сумрачные и трагические краски. Таранис, бог грозового неба, вытесняет Луга, бога ясного неба. И хотя куртуазное учение, соединившись с ними, возродило древние автохтонные предания, оно оказалось для труверов не вполне изученной вещью: отсюда и заблуждения, в которые они зачастую впадали.

Впрочем, чрезвычайно сложно выделять причины и точное значение вышеуказанных заблуждений. От недостатка ли посвящения они? Может, от несовершенной традиции? Или же все-таки еретическая тенденция внутри самой ереси, более или менее искренняя попытка возвращения в правоверие?[78] Или просто «профанация» куртуазных тем, которые труверы без особой щепетильности могли использовать в иных целях, нежели трубадуры? Ожидая дальнейшего более углубленного изучения всех этих пунктов, ограничимся замечанием, что бретонские романы иногда более «христианские», а иногда более «варварские», чем поэмы трубадуров, коими они, тем не менее, вдохновлялись самым несомненным образом.

Мы не знаем, правильно ли Кретьен де Труа понимал законы любви, чему его учила Мария Шампанская. Нам неизвестно, до какой степени он желал, чтобы его романы были тайными хрониками преследуемой Церкви (тезис Рана, Пеладана и Ару) или простыми аллегориями, иллюстрирующими мораль и куртуазную мистику (как я склонен думать). Все гипотезы допустимы в отсутствие документов, и мы видим, почему их нет в наличии: слишком много сошлось общих интересов против распространения ереси, не говоря уже о ее