желании оставаться эзотерической. Как бы то ни было, Кретьен де Труа заметно исказил значение повествуемых им мифов.

Легенда о Граале, например: Сухчек в ней видит манихейский миф, пришедший из Ирана; Отто Ран – сокровенную хронику Катаров (Парцифаль, сын Герцелоиды, жены Кастиса; у Вольфрама фон Эшенбаха выступал граф Рамон Роже Тренкавель, сын Аделаиды Каркассонской и Альфонса Целомудренного, короля Арагона. – Тренкавель обозначает: «того, кто хорошо рассекает»; и Вольфрам переводит имя Парцифаля «Schneid mitten durch», «хорошо пронзает»). Эти две интерпретации гораздо меньше противоречат друг другу, нежели взаимно себя дополняют[79]. Они обладают решительным преимуществом в том, что отражают многие странности легенды и ее символическую атрибутику. Стоит ли полагать с современным переписчиком, что «весьма вероятно, Кретьен де Труа не был наставлен в языческом и секретном смысле тех таинственных черт, которые сообщал»?[80] Или же ему пришлось замаскировать сей смысл, дабы одни посвященные смогли бы распутать, отделив фантазию от доктрины, романический узор от реальной хроники? Если это так, то здесь он преуспел очень хорошо, поскольку Робер де Борон, его последователь, не колеблясь, христианизирует символы, пока Грааль не станет сосудом с кровью Христа и Круглый стол своего рода алтарем для Святого Причастия. Тем не менее, даже в большом романе о Ланселоте (датируемом приблизительно 1225 годом) символизм и аллегория очевидны: они настолько нелепы, насколько могли бы показаться интерпретации, приводимые автором после каждого эпизода. Здесь одно из толкований, которое я полагаю полезным привести, поскольку в нем отчетливо просвечивает катарское происхождение несмотря на невежество автора. Ланселот, блуждая темным лесом, выходит на перекресток. Он колеблется по какому пути ему пойти: левому или правому. Он вступает на левый путь, не обращая внимания на предупреждение, выгравированное на стоящем перед ним кресте. Вскоре внезапно появился рыцарь в белых доспехах, опрокинувший его с коня и снявший с него корону. Ланселот в растерянности встречает священника и исповедуется ему: «Я расскажу о том, что с вами случилось. – говорит добрый человек (в тексте: prud’homme). – Правый путь, коим вы пренебрегли на перекрестке, представал стезей земного рыцарства: на ней вы долго торжествовали; левая стезя являлась путем небесного рыцарства; и речь здесь не идет уже об убийстве людей и победе над чемпионами силой оружия: речь идет о духовных вещах. И вы возложили на себя венец гордыни; вот почему рыцарь легко вас опрокинул из седла, ведь он как раз и выражал собой грех, который вы только что совершили»[81].

После всего этого вольно историкам литературы говорить о невероятных приключениях, легкомысленных чудесах, трогательном простодушии, примитивной свежести и пр. «Бессвязные поэмы, бесцветные персонажи без характеров, манекены, чьи холодные приключения нанизываются друг на друга до бесконечности», – так говорит нам об этих легендах один из лучших их современных адаптирующих переводчиков! Так распространилось весьма странное мнение, что бретонские поэты по существу являлись слегка глуповатыми повесами, успех которых остается непостижимым для нашего столь проницательного и рассудительного ума. Немногим более вчитавшись, мы бы, напротив, увидели, что истинное варварство пребывает в современной концепции романа, сфальсифицированной фотографии из ничтожных фактов, тогда как бретонский роман проистекает из внутренней согласованности, что нами утрачено вплоть до предчувствия. По правде сказать, все «значимо» в этих чудесных приключениях, все является символом или изящной аллегорией, и только невежды останавливаются перед внешностью детской сказки, как раз и предназначенной для того, чтобы глубокий смысл от поверхностных и неискушенных взглядов.

Но даже если бы труверы уступали трубадурам в мистическом знании, то не привнесли бы в свои романы ничего, кроме заблуждений. Они трактовали новую тему физической любви, то есть вины (и я разумею вину скорее в «куртуазном» смысле, нежели в смысле христианской морали). Произведения Кретьена де Труа являются не только любовными поэмами, о чем повторяют, но настоящими романами. Дело в том, что, в отличие от провансальских поэм, они стремятся описать предательства любви, вместо того, чтобы выражать только порыв страсти в своей мистической чистоте. Отправной точкой Ланселота, – как и Тристана, – предстает грех против куртуазной любви, физическое обладание реальной женщиной, «профанация» любви. Именно из-за этой изначальной вины Ланселот не найдет Грааля, будучи сто раз унижен в своих скитаниях по небесному пути. Он избрал земной путь, он предал мистическую Любовь, и он не «чист». Одни «чистые» и подлинные «дикари», подобные Бохору, Персевалю и Галлааду, смогут пройти посвящение. Ясно, что описание этих скитаний и их наказаний требовало формы повествования, а не простой песни.

В Тристане изначальная вина мучительно искупается долгим покаянием возлюбленных. Вот почему роман завершается «благополучно» – в смысле катарской мистики – то есть заканчивается двойной добровольной смертью[82].

Итак, духовными причинами объясняется образование нового жанра – романа, ставшего литературным лишь впоследствии, когда он отвяжется от предварительно исчерпавшего себя мифа, то есть в начале XVII-го столетия.

12. От кельтских мифов к бретонскому роману

Тристан предстает перед нами как наиболее чистый из куртуазных бретонских романов в том смысле, что эпическая часть в нем – поединки и интриги – сведены в нем к минимуму, тогда как трагическое развитие религиозной доктрины само по себе определяет сильный и простой уклон повествования.

Но в то же время Тристан является самым «бретонским» из куртуазных романов в том смысле, что в него включены религиозные и мифические элементы чисто кельтского происхождения, гораздо более многочисленные и точно идентифицируемые, нежели в Романах Круглого стола.

* * *

Юбер (Hubert) прекрасно отмечает в отношении валлийской литературы следующее: «Это чудо, что она содержит элементы бриттской религии: она сформировалась в христианской стране, романизованной, а затем колонизированной Ирландцами»[83]. Тем не менее о чуде свидетельствует большое число происшествий, отображенных в своих произведениях Берулем и Томасом и находящих свое объяснение только в недавних открытиях кельтской археологии. По правде сказать, поэтическая сила этих элементов оказалась таковой, что достаточно хорошо объясняется их живучесть даже в мире, утратившем веру друидов и забывшем смысл их мистерий.

В цикле ирландских легенд мы обнаруживаем большое число рассказов, повествующих о путешествии героя в Страну мертвых. Этот герой Бран, Кухулайнн или Уазен (Oisin) «увлечен таинственной красотой: он садится на магическую лодку» и достигает чудесной земли. «Он утомлен в завершении своего пребывания, желая вернуться. В конце концов, чтобы умереть»[84]. Здесь мы располагаем очевидным происхождением от первого плавания до приключения больного Тристана в поисках магического бальзама.

С другой стороны, несколько рассказов этого ирландского цикла являются довольно точными прототипами ситуаций Романа о Тристане. Например, в трагической идиллии О Диармайд и Грейнн оба возлюбленных спасаются в лесу, где их преследует муж. В