Бэйле и Айллин они назначают друг другу встречу в пустынном месте, где им предшествует смерть, препятствуя их свиданию, «ибо было предсказано друидами, что они не встретятся при жизни, но соединятся после смерти, чтобы никогда не расставаться»[85].

Было бы легко умножить эти литературные сравнения. Но некоторые черты нравов побуждают нас к более точным сопоставлениям. Мы вспоминаем, что Тристан после смерти своих родителей воспитывался при дворе короля Марка, его дяди. Однако среди древнейших Кельтов царил обычай доверять детей «на воспитание искушенному в этом лицу в большом доме, доме мужчин». Там их обучал друид, и они оказывались лишенными женского общества: «Данное установление, обычно называемое англо-нормандским наименованием fosterage, поддерживалось в кельтской стране: мы находим детей, переданных приемным родителям, с которыми заключались настоящие родственные взаимоотношения, о чем свидетельствует и тот факт, что ряд лиц носит в указании своего происхождения фамилию своего приемного отца… Приемные отцы искались либо среди родственников по материнской линии, либо… из друидов»[86].

Тем самым Тристан, воспитанный Марком, его дядей по материнской линии, становится в силу фостеража сыном короля (психоаналитики не преминут увидеть в несчастной связи Тристана и Изольды результат Эдипова комплекса; чему, однако, противостоит тот факт, что «приемные отцы» могли иметь до пятидесяти юридических сыновей (значит, связь представлялась достаточно слабой), а главное, что инцест довольно хорошо воспринимался у Кельтов, как о том свидетельствуют многие документы).

Обычай потлатча, ритуального пожертвования или скорее обмена показными дарами, сопровождаемого чрезмерностью, равно существует в Тристане и Романах о Круглом столе. Мы видим большое число приключений, начинающихся с обещания «в белом», данного королем некоей даме, которая его просит о подарке, не говоря уже о каком. В общем речь идет об очень опасном служении: «Турниры, – отмечает Юбер, – безусловно, составляют часть этой обширной системы состязания и чрезмерности» (II, p. 234).

Наконец, мы знаем, что юные Кельты в момент полового созревания, то есть при выходе из дома мужчин, должны были совершить подвиг (убийство чужеземца или славная охота), чтобы обрести право на брак: поединок с Морхольтом в Тристане точно иллюстрирует этот обычай, впрочем, не делая ни малейшего намека на его священное происхождение.

Все вышеизложенные факты делают правдоподобным вывод Юбера, а именно: кельтская мифология сообщалась куртуазному циклу не чисто религиозными путями, но в более профаническом культе героев и их доблести, мало-помалу заместивших богов в народных легендах.

* * *

«Гастон Парис глубокомысленно отмечал, что роман о Тристане и Изольде передает свое особое звучание, которое вряд ли можно найти в литературе Средневековья, и он объяснял его кельтским происхождением данных поэм. Именно благодаря Тристану и Артуру наиболее ясное и изящное из кельтского гения вошло в европейский дух» (Hubert, II, p. 336).

Это «особое звучание», которое Бедье сумел сообщить своей современной транскрипции легенды, настолько отчетливо чувствительно для нашего сердца, что позволяет равномерно выделить некельтский, а, следовательно, куртуазный элемент, вызвавший в XII-м столетии создание нашего мифа.

Прочтите одна за другой ирландскую легенду и легенду Беруля или Томаса: и вы увидите, что, с одной стороны, полностью внешняя фатальность пробуждает катастрофу, а с другой – тайная, но непреложная воля мистических возлюбленных. В кельтских легендах именно эпический элемент повелевает действием и развязкой, тогда как в куртуазных романах – это внутренняя трагедия.

Наконец, кельтская любовь (несмотря на религиозную сублимацию женщины друидами) прежде всего чувственная любовь[87]. Сам факт того, что в некоторых легендах эта любовь втайне противопоставляется правоверной религиозной любви, а потому вынуждена выражаться эзотерическими символами, помогает понять, что бретонская основа столь легко приспособилась к символике куртуазного романа. Но эта аналогия остается чисто формальной. Самое большее, она должна была способствовать современной путанице между страстью Тристана и чистой чувственностью.

Нескольких цитат из Томаса, самого осведомленного из пяти авторов первоначальной легенды, окажется достаточно для восприятия оригинальности куртуазного мифа. В них мы находим выраженным и прокомментированным в изумительно современных понятиях принцип слаженности, привносимой куртуазной мистикой в религиозные, социологические или эпические элементы, унаследованные от старинной бретонской основы. Этот принцип, эта любовь к боли, рассматриваемая как аскеза, «возлюбленное зло» трубадуров. Вот и Тристан предается жесточайшему конфликту, когда в брачную ночь с Изольдой с белыми руками он не может решиться обладать своей женой:

«Тристан желает Изольду с белыми руками за ее имя и за ее красоту, ведь какой бы ни была ее красота без этого имени, каким бы ни было имя без ее красоты, желание Тристана оказалось неисполненным. Вот почему Тристан хочет отомстить за свою боль и свои страдания, и против своего недуга он принимает лекарство, которое удвоит его мучение».

Из-за того, что Изольда с белыми руками стала его законной женой, он больше не должен и не может желать ее.

Он никогда бы не презирал того блага, которое у него есть, если бы оно не оказалось его собственным: его сердце испытывает отвращение только к тому счастью, которое он вынужден иметь. Если бы ему отказали, он бросился бы на его поиски, думая всегда найти лучше, поскольку ему не нравится то, чем он располагает!.. Так случается со многими людьми. Пребывая в горьких любовных разочарованиях, печалях, тяжелых терзаниях и мучениях, они всячески стараются сбросить их, освободиться от них и отомстить им, тем самым порабощая себя ими с еще более неразрывной связью. Невыполнимые желания, невозможные вожделения приводят их к тому, что в их беде ничего не происходит, что не раздражало бы их горечь… Тот, кто стремится всеми своими желаниями к недосягаемому счастью, ополчает свою волю на войну со своим желанием[88] (текст Томаса гласит: Encontre désir fait volier).

Кельтская основа религиозных легенд – впрочем, издревле общая как для лангедокского и иберийского Юга, так и для ирландского и бретонского Севера; обычаи феодального рыцарства; наружности христианского правоверия; порой очень самодовольная чувственность; наконец, индивидуальная фантазия поэтов – таковыми в конечном счете предстают элементы, на которых еретическая доктрина Любви, глубинно манихейская в своем духе, осуществляла свои трансмутации. Так родился миф о Тристане. Я далек от соблазна проанализировать процесс данной метаморфозы: он от нас дважды ускользает, будучи поэтическим и мистическим. И возможно, мы предчувствуем, – но тогда сие непередаваемо, – как он способен воссоздать себя в жизни или в произведении.

13. От бретонского романа к Вагнеру через Готфрида

Первым воссозданием мифа благодаря уму, поразительно осведомленному о его теологических применениях, занимался Готфрид Страсбургский в начале XIII-го столетия.

Готфрид был клириком, читавшим по-французски (он часто цитирует стихи Томаса в своем тексте), ревностно вовлекшимся в большую полемику,